– Вы спите. Я считаю. Раз. Два. Три. Четыре. Повторяйте за мной: драм-ба-ба, дрим-ба-ба, дрим-ба-ба, дирим-ба-ба.

Что, думаю, за хрень несет товарищ подполковник? И понимаю – вот ей-богу, Артемка, не вру! – что и сам я шепотом эти дурацкие и страшные слова говорю. Не хочу – а говорю! И майор говорит. А Шибанов свое гнет:

– Вы крепко спите. Вы слышите меня?

Майор, как из могилы, отвечает:

– Да-а…

И я то же самое шепчу.

– Когда вы проснетесь, вы ничего не будете помнить.

– Да-а…

– Вы готовы выполнить мою просьбу?

– Да-а…

– Отдайте мне предмет, который вы нашли в развалинах!

И чувствую я, Артемка, что моя рука против воли тянется к карману гимнастерки, понимаешь? Тяну я руку и вижу – майор внизу то же самое делает! Только у меня-то в кармане трофейная зажигалка, а у майора фигурка серебряная, какая – я не разглядел. Вынимает он ее и отдает Шибанову. А я зажигалку протягиваю в пустоту. Майор пальцы разжимает – и я. Шибанов фигурку берет, а зажигалка летит и бьется о камни. Тут он меня и заметил… Ну, по последней?

Дядя Гоша прерывает свой рассказ и берется за чебурашку. Я сижу не жив, ни мертв. Придумать такое Джон Сильвер не мог. Вот если бы в его рассказе на скалы высадилась немецкая дивизия и он героически уничтожил ее командира – это да, это, что называется, в стиле. А про фигурки и СМЕРШевца-гипнотизера – слишком для дяди Гоши сложно. Получается, что его рассказ – правда. Что отсюда следует?

Я пью «Алиот» как воду. Хмель, разлившийся по телу, исчезает. Нефедов не врал! На свете существует по крайней мере несколько подобных фигурок и ими уже в годы войны интересовались спецслужбы. Вспоминаю фразу профессора про загадочных «них», которые «знают» и вышли на мой след. Это «они» хотели убить меня тогда в госпитале. Становится понятно, почему Чусаев никогда не вынимал коня из шкатулки, выстеленной мехом соболя. Хриплым голосом спрашиваю:

– А потом что было?

– Что? Потом? – дядя Гоша недоуменно оглядывается. Похоже, выпитая водка «прибила» его. – Пото-о-ом… Эх, Артемка… Много чего было потом… Нас на юг перебросили, Белград брать... И на север, на Венское направление… И на Берлин! Потом Победа. Салют. Спирт мы пили с маршалом Коневым…

– Нет, я про Шибанова этого.

– Цыкнул на меня Шибанов – я и очнулся, – включается дядя Гоша. – Гляжу – мать честная, немцы уже к самой моей скале подходят, вот какое дело. Ну, я и ввалил из «Дегтярева». Да еще вторая рота из ущелья подошла. В общем, дали мы им прикурить. Ушли они и мертвяков своих унесли. Ушли с концами. Не сдюжили. А Шибанов в меня стрелял, да. Из браунинга своего стрелял. Не попал только. Он думал, что я не вижу, но я выстрел услыхал, вот какое дело. Пуля прямо возле башки моей в скалу ударилась. Ну, а утром он улетел вместе с майором. Тот и вправду ни хрена не помнил – про предмет. Вот с тех пор, как только непогодь да ветер, давит меня шибановское колдовство и пою я треклятую ту дримбабу, мать ее нехорошо. Ох, Артемка, что-то я нагрузился… Спать мне надо, спать…

Последние слова дядя Гоша выборматывает, вытягиваясь на кровати. Я тормошу его:

– Дядя Гоша, я у тебя заночую?

– Аха, – через силу шепчет он. – Раскладушка тама, в темнушке…

В телефонной будке выбиты все стекла. Холодно. Я достаю металлический жетон – теперь «двушки» не в ходу, звонить можно только по жетонам. Держа перед глазами сорванное со столба у остановки объявление, набираю номер.

– Алло? Здравствуйте, меня зовут Артем Новиков. Я по поводу работы…

Сердитый женский голос бьется в трубке:

– Штат сотрудников уже набран. До свидания.

И короткие гудки.

Черт! Еще один жетон потрачен впустую. Деньги на них мне выдал дядя Гоша. Несколько странных разноцветных бумажек, похожих на фантики. Больше всего меня убивает двуглавый орел вместо герба. Точнее, он и есть теперь новый герб новой России. Плохо это или хорошо – я не знаю. Я вообще ничего не знаю. Младенец – и тот лучше ориентируется в этом мире. Лучше, потому что он здесь хотя бы родился.

Пошел третий день, как я живу у дяди Гоши. Все это время я ищу работу и старых друзей-приятелей, которые смогли бы помочь. Легенду для себя я придумал с подачи все того же дяди Гоши: мол, попал в плен, содержался в высокогорном лагере в Пакистане. Вместе с другими пленными работал на строительстве дороги, пытался бежать, был посажен в одиночку, простудился, заболел, потом международный Красный Крест добился моего освобождения. Меня перевезли в Индию, где я жил несколько лет, а уж оттуда я попал в Россию. Документов, естественно, нет. Помогите, люди добрые, заработать на хлеб насущный. А чтобы не возникало вопросов по моей внешности, я перестал бриться. Говорят, борода старит. Посмотрим.

Понятно, что из всех швов моей истории торчали белые нитки, но ничего другого я сочинить не сумел. Голова пухнет от впечатлений, новой информации, передач радио, газетных статей, рассказов дяди Гоши. Кроме того, я вновь ощущаю зов коня. Властный, выворачивающий душу зов, понуждающий меня бросить все и чуть ли не пешком идти к далекому и загадочному пику Хан-Тенгри.

Я сопротивляюсь. Борюсь с властью коня, как могу. Хан-Тенгри ждал сотни лет – подождет еще. Прежде всего мне нужно увидеть маму. А для этого необходимы деньги, проклятые разноцветные фантики с двуглавым орлом.

Есть, совершенно точно есть человек, который мне поможет. Но именно к нему я идти не хочу. Не хочу, потому что элементарно боюсь. Человек этот – мой тренер по стрельбе Маратыч. Он разоблачит нелепую легенду про плен и международные организации в два счета. Правду же я рассказать не могу. Значит, пока Маратыч ничего обо мне знать не должен. И ребята из нашей команды – тоже. Даже Витек.

Витек, Витек, верный мой приятель. Верный ли? Нефедов утверждал, что Витек за деньги рассказывал профессору про меня. Делился информацией, как сейчас говорят. А может быть, Нефедов просто соврал? Как-то не вяжется у меня одно с другим: деньги и Витек, веселый раздолбай с веснушками на носу. Вот он-то наверняка сумел бы что-то придумать. При условии, что никуда не уехал, жив-здоров и все такое. Сколько ему сейчас? Тридцать три?

И мне было бы столько же, не попади я в ловушку хроноспазма. Хотя кому я вру? Все началось гораздо раньше, в тот злополучный день, когда в купе поезда «Москва-Казань» я открыл шкатулку и вытащил на свет божий серебряного коня…

Три дня я живу у дяди Гоши. Три дня ищу работу и осваиваюсь в этом новом мире. Жадно слушаю радио, ловлю обрывки разговоров на улицах.

Народ активно занимается бизнесом. Я всегда думал, что если купить в одном месте товар за сто рублей, а в другом продать за двести – это спекуляция. Нет, оказывается – бизнес. Торгуют все. Улицы обсажены ларьками, как пеньки опятами. Поэтому и на работу требуются в основном продавцы, бухгалтеры, операторы каких-то ПК и менеджеры. Кто такие эти самые операторы и менеджеры, я тоже пока не разобрался. Но это явно не я.

Ни продавцом, ни бухгалтером устроиться не могу – нет документов. Да, собственно, никем не могу. Везде спрашивают паспорт. И еще обращают внимание на одежду. В старом дядигошином пальто, шапочке, подаренной еще дедом Чагой и махандских сапогах я действительно выгляжу подозрительно. Надежда найти работу тает с каждым днем. Что ж мне, ночью выходить на большую дорогу с кинжалом князя Атхи? Собственно, это тоже бессмысленно – теперь по ночам на улицах ни души.

Жизнь у дяди Гоши меня утомляет. К старику постоянно ходят всевозможные мятые личности, невеселая попойка идет и днем, и ночью. Я все время хочу есть. Даже не есть, а жрать. Мне снится мясо, жареное, вареное, тушеное… И пельмени. И пирожки. Запеченная в духовке курица, покрытая золотистой корочкой. Салат «Оливье». Котлеты. Голубцы. Селедка, заправленная растительным маслом и украшенная кружочками лука. Торт «Наполеон». Мама всегда пекла его на Новый год, по бабушкиному рецепту, пекла заранее и на сутки ставила в холодильник – чтобы коржи пропитались кремом.