И с горечью добавляет:

– Он теперь в Лондоне! С молодой женой! Фотомодель какая-то. Ноги от ушей. Но ты знаешь – я не жалею. Последние годы трудно было. У него – всегда работа, у меня – только дом да дети. Квартиру-то он мне купил, когда разъехались, а до этого мы в коттедже жили.

И резко меняя тему разговора, указывает рукой куда-то вверх:

– Во-он мои окна светятся, там, где занавески голубенькие.

– Погоди, а дома-то у тебя кто?

– Соседка. Хорошая женщина, добрая. Она сидит с моими, когда попрошу. У нас в саду карантин, ветрянка. Ну, вот наш подъезд. Лифт, правда, уже месяц не работает.

– Ничего, – усмехаюсь я, вспоминая наши с Нефедовым горные маршруты. – Я привычный…

– Папа, папа приехал! – звонко кричит мальчик лет четырех, выбегая из комнаты. У него круглая ушастая голова, поверх колготок надеты шортики.

– Нет, сынок, это не папа, – улыбается Надя.

Я сглатываю – в горле встает комок. Черт, неужели и меня когда-нибудь будут встречать вот так – «папа, папа!»? Сажусь на корточки, проклиная свою нищету – даже конфетку ребенку не на что купить!

– Ну, как тебя зовут, мужчина?

– А-темка! – звонко выкрикивает мальчик.

Комок в горле перекрывает дыхание. Я на мгновение прикрываю глаза.

Надя назвала своего сына в мою честь…

Ужинаем. Надиной дочке Неле всего два года и мама кормит ее с ложечки. Артемка, конечно же, ест сам, основательно работая вилкой. Пьем чай, смотрим телевизор. Точнее, дети, как завороженные, следят за Хрюшей и Степашкой – передача «Спокойной ночи, малыши!» уцелела – а мы с Надей тихонько разговариваем. Поговорить нам есть о чем. Вспоминаем общих знакомых, приятелей и приятельниц.

Уложив Нелю и Артема, Надя возвращается на кухню, достает бутылку импортного белого вермута. Я такой еще не пил, называется «Мартини».

– К Новому году купила, – Надя ставит на стол блюдце с нарезанным лимоном, фужеры.

Я разливаю.

– Ну, за встречу.

– За тебя, – говорит Надя и залпом выпивает вермут.

Делаю глоток. Вкусно.

– А ты совсем не изменился. Как будто и не было этих четырнадцати лет… – Надя щурится.

Я молчу. Она протягивает руку и гладит меня по щеке.

– Колючий… ты останешься?

Когда она задает этот вопрос, голос ее дрожит. Наверное, я не прав, но, выдержав паузу, я отвечаю:

– Да.

Утром еду на работу. Фура уже стоит у заднего крыльца магазина. Грузчики, трое очень похожих мужичков с интеллигентными бородками, курят в стороне. Подхожу, здороваюсь.

– Ну, значит, все в сборе, – объявляет один из мужичков. – Все, коллеги, давайте приступать.

Фура забита коробками с итальянской кафельной плиткой. Разгружать ее надо осторожно, по одной коробке, чтобы не побить. Работа не тяжелая – бери, неси, ставь. Обращаю внимание, что трое грузчиков общаются со мной и между собой на хорошем русском литературном языке, без матюгов и жаргона.

Во время перекура выясняю: все они – бывшие сотрудники лаборатории математической логики и теории алгоритмов одного очень секретного в советское время НИИ. Один мэнээс, второй – кандидат наук, третий тоже год назад защитил кандидатскую.

Спрашиваю:

– А что ж, институт ваш закрыли?

– Нет, молодой человек, номинально он функционирует, только вот работы у нас нет уже два года. А нет работы – нет и зарплаты.

– Неужели же другой работы, кроме как грузчиками, не нашлось?

– Теперь всякий труд почетен, – усмехается бригадир. – Лаборант у нас был, юноша один. Небесталанный, надо отметить. В девяносто первом открыл свое дело. А когда у нас стало совсем плохо, пригласил вот по старой памяти. Платят тут более-менее, особенно если работать каждые сутки. Жить-то на что-то надо!

Мой первый рабочий день заканчивается около четырех. Получаю деньги – целую тысячу рублей. Хотя это раньше тысяча была чем-то невероятным, запредельной суммой, за которую можно было купить холодильник, телевизор и еще что-нибудь. Теперь на тысячу рублей можно прожить день – два, особо не шикуя. Билет до Москвы в плацкарте стоит четыре тысячи.

– Завтра приходи, – говорит мне бригадир на прощание. – Еще одна фура придет.

Я прощаюсь с «коллегами», выхожу на улицу. Довольно морозно, с серого неба сыпет снежная крупка. Надо съездить к дяде Гоше, предупредить, что… Что я переезжаю к Наде? Нет, переезжаю – это слишком. Просто поживу у нее несколько дней, пока не заработаю на билет до Москвы. Надя предлагала вчера деньги, но я, конечно, не взял. Дожидаюсь трамвая. «Пятерка» приходит минут через двадцать, я успеваю здорово замерзнуть.

С передней площадки, оттуда, где находятся «места для пассажиров с детьми и инвалидов», доносится надтреснутый старческий голосок с характерным акцентом. Очень знакомый голосок.

– Ви слышали? Онэ таки всерьез думают, что во всем виноваты эвреи! Конэчно, так ведь проще.

Продвигаюсь по вагону, держась за холодный поручень. Ну, точно! На переднем сидении восседает, оживленно беседуя сразу с несколькими дамами сильно бальзаковского возраста, мой «жучок» Соломон Рувимович. Жив, курилка! И как будто бы ничуть не изменился – тот же нос, очки с толстенными стеклами, каракулевая шапка-пирожок.

Стою, наблюдаю, слушаю. Трамвай останавливается на Горького. «Жучок» поднимается, хромает к дверям. Выхожу следом. На улице вижу, что Соломон Рувимович все же постарел. Годы согнули его, в правой руке появилась палочка. Левая же сжимает неизменный портфель.

Обгоняю старика, останавливаюсь.

– Здравствуйте, Соломон Рувимович.

Он скользит по мне взглядом, втыкает палочку в сугроб, вешает на ручку портфель, достает необъятных размеров носовой платок, снимает очки, и подышав на стекла, вдруг произносит:

– Ви будете смэяться, Артем, но у меня сейчас эсть ваш Гиляровский. Да, да, тот самый, прижизнэнный, в очень хорошем состоянии.

Я действительно смеюсь. Узнал меня «жучок». И про Гиляровского помнит.

Водрузив очки на свой напоминающий баклажан нос, Соломон Рувимович растягивает толстые губы в улыбке:

– Конэчно, сэйчас он вам ни к чэму.

Спрашиваю:

– А вы все там же, в «Доме Печати»?

– Ну что вы. Я уже давно на заслужэнном отдыхе. Книги тэперь никому не нужны. Все зарабатывают дэньги.

Мы медленно идем по улице. Я предлагаю поднести портфель, Соломон Рувимович отказывается.

– Все свое ношу с собой. Сам.

И в обычной манере начинает говорить, словно бы продолжая прерванный диалог:

– Русский социализм, Артем, был попыткой избавиться от власти дэнег. Не получилось, да.

– Ну, сами-то вы и при социализме занимались бизнесом.

– Что ви, какой бизнэс! Я просто помогал страждущим. Конэчно, я имел свой гешэфт, но разве я работал для дэнег? А тепэрь… Люди убивают друг друга ради богатства. Это плохо. Вот вы, молодой человэк, вам всего девятнадцать. Скажите старику – сколько стоит человэческая жизнь?

Я молчу. Он вздыхает.

– То-то и оно – жизнь бесцэнна. Ее нэльзя измерить в долларах. Запомните, Артем – все еще вэрнется на круги своя. Русский социализм – это рэлигия. Да, да, именно рэлигия, со своими святыми и великомучениками. Христианство тоже прошло чэрез катакомбный период. Тэперь он наступил для социализма. А я, старый эврей, собираюсь в страну, откуда нет возврата.

И заметив мое замешательство, с улыбкой уточняет:

– Нэт, не на кладбище. Всего лишь в Израэль. Родственники настаивают. Но для меня это будет поэздка в один конец – возраст, знаете ли. Вот мой дом. На прощание хочу пожэлать вам, молодой чэловек – не становитесь рабом дэнег. Прощайте.

– До свидания, Соломон Рувимович.

Он трясет головой, хромает к старому, давно не ремонтированному трехэтажному дому. Я некоторое время смотрю ему вслед, размышляя над словами старика. Наверное, он прав.

И вдруг вспоминаю: Соломон Рувимович сказал, что мне девятнадцать! А ведь последний раз мы с ним виделись четырнадцать лет назад. Что это? Оговорка? Или старик не так прост, как кажется?