«Этих было двое. И одного я, кажется, убил», — от этой мысли мне становится тоскливо. К тому же я жутко устал, не выспался, а сегодня к трем мне еще на тренировку.

Мать по четвергам работает во вторую смену, поэтому она дома. Я перешагиваю порог квартиры, вдыхаю знакомые с детства запахи и окончательно успокаиваюсь.

Все, ничего не было. А если и было, то не со мной.

Прокаленный солнцем день кажется мне бесконечным. Утреннее происшествие в тамбуре отдалилось настолько, что сливается с воспоминаниями месячной давности. Тренировку я провожу так себе. Маратыч недоволен. Он заставляет меня вытянуть руки и внимательно смотрит на кончики пальцев.

— Пил?

— Чуть-чуть, — почти не вру я и тут же оправдываюсь: — Я ж на поминки ездил.

Маратыч отмахивается рукой. На его лице разочарование. Я чувствую злость и обиду. О чем я думал? Что творю? Что вообще творится со мной?

От жары нет спасения даже ночью. Лежу в постели. Простыня липкая, как пластырь. По потолку гуляют синие тени.

Со мною что-то произошло… Какая-то метаморфоза. Всю жизнь я казался себе человеком нормальным — не дурак, не лопух какой-нибудь. Все поступки мои были поступками хомо сапиенса, человека разумного. Теперь же я смотрю на прожитые годы как на череду серых будней, бессмысленных дней, уползающих в вечность.

Быть может, во всем виновата проклятая жара? Я читал у Камю, что в странах Магриба существует такое понятие — амок. Это когда человека от бесконечной жары охватывает своеобразное безумие. Он начинает совершать жуткие, идиотские поступки, а то и преступления.

Так что же, у меня этот самый амок? Похоже. Все тело зудит, дышать трудно, проклятая простыня сброшена на пол. Через мгновение я понимаю — это не тело, это душа моя мается. Как я жил? Мне скоро девятнадцать лет, а что я сделал в жизни? Кто я? Студентик, сопляк, узник семинаров и коллоквиумов, заложник собственной зачетки. Второй курс закончил с хвостом, до сих пор не написал курсовую. Подрабатываю в газете «Вечерняя Казань», строчу заметульки, которые никто не читает, и стыдливо подписываюсь псевдонимом «О. Чевидцев». Фу, позор… нет, надо что-то делать! Надо как-то менять себя, менять мир.

«Завтра же утром сажусь за курсовую. А после обеда поеду в редакцию и попрошу тему. Добьюсь, убежду… убедю… заставлю главреда дать мне что-то стоящее! Хватит плыть по течению! Плыть…», — мне представляется спокойная, широкая река, такая, как наша Волга. Я нежусь в прохладных струях воды, смотрю на облака и меня куда-то несет, несет, несет…

В редакцию я действительно поехал. Правда, связано это было не столько с моими вчерашними размышлениями «о времени и о себе», сколько с чисто меркантильным желанием подзаработать денег. Последняя моя заметка выходила в начале июня и с тех пор никто в «Вечерке» не вспоминал о внештатном корреспонденте.

Перед выходом из дома я достаю из шкатулки фигурку коня. Я думал о ней все утро. Мне почему-то очень хотелось прикоснуться к холодному металлу, ощутить в руке приятную тяжесть этой вещицы.

«Пусть он будет моим талисманом», — решаю я и кладу фигурку в карман.

Редакционный коридор встречает меня непривычной тишиной. Обычно тут очень многолюдно, хлопают двери, разносится треск пишущих машинок.

Захожу в приемную главного редактора. Секретарши на месте нет. Толкаю дверь кабинета и вижу в кресле главреда заместителя по выпуску газеты Ивана Андреевича Суглобина. Это очень тощий и высокий человек с аскетичным лицом учителя математики. В редакции его за глаза называют «ящер». Медлительный, нелепый, с желтоватой кожей, он и впрямь походит на какое-то реликтовое пресмыкающееся.

Он поднимает свое унылое лицо и внимательно смотрит на меня.

— Вы ко мне?

Делаю глубокий вдох и самым искренним голосом говорю:

— Иван Андреевич! Мне бы задание какое-нибудь…

— А, Новиков! — узнает меня Ящер. — Очень хорошо, что вы появились. В редакции совершенно некому работать — все, включая главного редактора, в отпусках. Значит, вот что: к нам в город на историко-архивную конференцию приехал профессор Нефедов. Он известный ученый, специалист… э-э-э… специалист, в общем. Поезжайте к нему в гостиницу и возьмите интервью. Он остановился в «Татарстане», комната 717. Интервью дадим в послезавтрашнем номере подвалом на второй полосе. Сделайте его не очень длинным, но и мельчить не следует. Строчек двести будет в самый раз.

— А о чем интервью? — осторожно спрашиваю я.

— Ну… разумеется, о достижениях современной исторической науки, о том, как под неусыпной опекой коммунистической партии Советского Союза наши ученые разгадывают тайны минувшего и в соответствии с марксистско-ленинским учением о развитии человеческого общества разоблачают идеалистические бредни наших идеологических противников…

«Везет мне, как утопленнику», — я стискиваю зубы. Очень хочется надерзить Ящеру, бросить ему в лицо резкие, злые слова. Меня просто трясет от этого желания! Странно, я всегда казался себе человеком сдержанным и спокойным.

А Суглобин, увлекшись, продолжает витийствовать:

— Наши читатели должны видеть и понимать, что советские историки находятся в авангарде мировой науки, что объективное отражение исторических фактов служит делу мира, прогресса и разрядки международной напряженности. И обязательно, слышите Новиков, обязательно отразите в материале историческую важность принятия новой Конституции СССР. Непременно подчеркните…

Но что я должен подчеркнуть, так и осталось для меня тайной — зазвонил один из телефонов. Суглобин отвлекся.

— Заместитель главного редактора слушает. Что? Да. Когда? Понял, еду!

И неожиданно медлительный Ящер на моих глазах превращается в суетливого, порывистого в движениях человека. Он начинает бегать по кабинету, собирая в портфель какие-то бумаги, ручки, карандаши.

— Иван Андреевич…

— После, Новиков, после! Звонили из обкома партии. Второй секретарь собирает журналистов, чтобы отчитаться по косовице. Поеду сам! А вы отправляйтесь к профессору…

И Ящер мигом скрывается за дверью.

— Как хоть этого Нефедова зовут? — кричу я вслед Суглобину, но он меня уже не слышит.

При слове «профессор» у каждого человека в голове возникает образ седенького старичка с умными глазами и интеллигентной бородкой. Поэтому, когда в ответ на мой стук дверь гостиничного номера с табличкой «717» открывает детина с буйными рыжими кудрями и бородищей лопатой, я несколько опешиваю.

— Здравствуйте, а профессор Нефедов…

— Ну, я Нефедов. Чего встал? — сумрачно бурчит детина. Ему лет тридцать и походит он не на профессора, а на душегуба, какого-нибудь Кудеяра-атамана. И лицо, и руки его покрывают крупные веснушки. — Заходи. Кем будешь?

— Изобретателем, — вспомнив мальчика из Москвы, отвечаю я.

Бородач меня приятно удивил и обрадовал — живой, нормальный человек.

— В смысле?

— Да безо всяких смыслов, — улыбаясь, я захожу в номер.

— А, юмор, — кивает бородач. — Понимаю. Смешно. «Фетяску» будешь?

— Не, спасибо, мне еще на тренировку сегодня.

— Бегаешь?

— Стреляю.

— По тарелочкам?

— Из винтовки.

— А ты веселый парень, — одобрительно хмыкает Нефедов и протягивает ладонь, похожую на ковш экскаватора. — Игнат!

— Что, серьезно? — я спохватываюсь и пожимаю руку историка. — Артем.

— Можно подумать, у тебя имечко простодырское… — ворчит Нефедов, усаживаясь на стул. — Так ты пить не будешь? Лады, тогда я моно…

Он наливает полный стакан бледно-желтого вина, смотрит сквозь него на меня.

— Ну, твое здоровье, Степан!