— Молодая девушка не замужем, — представляла она очередную модель. — Гости дорогие, не замужем девушка!

Смущенная девушка покидала сцену, и туда, подталкиваемый гордой мамашей, карабкался малыш лет шести в роскошной шубе.

— Ай, мужчина еще пришел! — восхитилась распорядительница. — Какой мужчина! А шуба какая,  как шкурки подобраны!

Одежда — не единственный показатель уникальности ненецкой культуры. Несмотря на культурные и экономические перемены, произошедшие за последние сто лет, жизнь ненецких родов сейчас мало отличается от той, которая была описана этнографами более века назад.

Ни один другой арктический народ, хоть на Аляске, хоть в Лапландии, не смог так сохранить самобытность своей культуры. В Лапландии, например, оленеводы-саамы давно уже живут в комфортабельных коттеджах, ходят все больше в пуховых куртках, а оленям отпиливают рога — так их легче заталкивать в грузовики. Ненцы же по-прежнему кочуют сотни километров на север Ямала, на летние пастбища, все так же олени остаются основой их жизни. Олени для ненца — еда, одежда, дом, транспорт.

Хозяйство осталось в основном натуральным даже сейчас, в конце двадцатого века. Зависимость от внешнего мира по-прежнему минимальная. Оленину сдают совхозу, а взамен оленеводы получают хлеб, сахар, чай и другие продукты на все время странствий. Деньги играют не самую важную роль — в тундре их тратить не на что. Рыбаки выменивают на оленину рыбу, охотники — дичь и меха. В результате коллективизации ненцы были организованы в совхозы и бригады, но это мало изменило их образ жизни.

Ненцы смогли сохранить неприкосновенными не только экономический строй своей жизни, но также язык, традиции и религию. Это тем более удивительно, если принять во внимание усилия советской власти, направленные на разрушение архаичных традиций.

В сталинские времена шаманизм истово преследовали — шаманов расстреливали и сажали в тюрьмы, но ненцы до сих пор посещают свои святые места и приносят в жертву животных. Ненецкий язык, предания и песни передавали из поколения в поколение устно: обучение в интернатах велось только на русском.

Размышляя обо всем этом, я в задумчивости достал сигарету, но из-за спины вдруг раздалось:

— Эй, молодой, курить плохо!

Я обернулся и увидел четверку оленей и рядом с ней хитрого вида пожилого ненца.

— Это я шучу, — сознался он, — закурить не найдется?

Мы закурили и разговорились. Я похвалил его оленей, а он выразил сомнение в теплоте моей одежды. С этим я впоследствии сталкивался не раз — ненцы не верили в одежду, сделанную не из оленя. Он поинтересовался, откуда я и зачем приехал, и я в который раз объяснил, что из Москвы, праздник для телевидения снимать.

— Здесь что снимать, — махнул он рукой. — Вам в тундру надо ехать, вот где вся красота.

Это мы и собирались сделать на следующий же день. Закупив подарки, мы отправились на одну из оленеводческих стоянок, расположенных в двух часах езды от поселка. Нашим проводником был 18-летний Алеша, который вызвался довести нас до своей стоянки на «Буране». Перед отъездом была откупорена бутылка водки, немного вылили на снег и каждый выпил по глотку. «На дорогу, так положено», — объяснил Алеша. Мне показалось, что этот обычай не совсем ненецкий, но выяснять подробности я не стал.

Меня заранее предупредили, что ненцы долго в дорогу собираться не любят, садятся в сани и едут. И впрямь, как только я сел на нарты, они рванули вперед. Несколькими минутами позже поселок остался далеко позади — мы неслись в открытую тундру. Первые полчаса поездки на санях заставляют сердце биться сильнее, да и вообще думаешь: зачем мне это надо? Снег бьет в лицо, трясет жутко, и ты цепляешься за нарту, чтобы, не дай Бог, не свалиться. Но вскоре я начинаю находить нужный баланс, и ко мне возвращаются, казалось бы, давно забытые детские навыки — ведь мы все катались с горок на санках, а поездка на нартах, в сущности, то же самое.

Нам тундра представлялась белой пустотой, нам — но не Алеше. У ненцев есть названия для многочисленных священных мест, рек, ручьев, холмов и малейших кочек. Теперь к ним прибавились и другие, рукотворные, ориентиры: несколько лет назад километрах в десяти от Яр-Сале была поставлена буровая вышка, но что-то не сработало, и сотни тонн железа так и бросили в тундре. Буровая стоит там до сих пор как памятник самой себе, а газ в поселок приходится привозить издалека.

В одной из лощин наша процессия вдруг резко остановилась.

— Мотор   перегрелся, — объяснил Алеша. — «Буран» — это вам не олени, ему отдыхать надо.

Засмеявшись, он бросил пригоршню снега на мотор снегохода; снег зашипел и моментально испарился.

— Сейчас тепло, вот он и греется.

Тепло было по ямальским меркам — примерно минус десять. Дальнейшая поездка убедительно доказала преимущество оленей над современной техникой — останавливаться приходилось еще не раз. При каждой вынужденной остановке на свет извлекалась та же ритуальная бутылка. К концу путешествия в ней ничего не осталось.

Вскоре мы обогнули небольшой холм, и нам открылась удивительная картина: тундра, полная оленей. Сотни оленей лежали, стояли и мирно прохаживались в красных лучах заходящего солнца. В начале апреля снег начинал подтаивать, и на поверхности образовывался наст: оленям приходилось разбивать его копытами, чтобы добраться до скудной растительности. На горизонте виднелась сама стоянка — шесть чумов, выстроенных в ряд. Издалека эти конические формы посреди ледяной пустыни выглядели просто фантастически.

Еще минут через десять мы, наконец, добрались до стоянки. Ощущение нереальности усиливалось: кроме припаркованного в стороне «Бурана» да солнечных очков Алеши, лагерь выглядел точно так же, как, должно быть, сотни лет назад. Перед чумами стояли десятки деревянных нарт, пустых и с поклажей, женских — со спинками и мужских — без всяких излишеств. Нарты помельче служили санками для детей, а рядом лежали уж совсем маленькие, игрушечные нарты. Но даже эта игрушка была точной копией настоящих ездовых саней. Дети в оленьих шубах с капюшонами играли тут же: они построили свой маленький чум из шестов и одеял и возили друг друга на санках.

Время от времени подъезжали оленьи упряжки — ненцы возвращались домой. Около одного из чумов женщины готовились к ужину — одна из них принесла двуручную пилу, другая — замороженную оленью тушу, и вместе они принялись распиливать ее на части. Несколько собак вылезли из-под саней и направились к женщинам в надежде поживиться костью или опилками мороженого мяса.

Пока мы разгружали нашу поклажу, вокруг меня со смехом столпились дети. Я, пожалуй, действительно выглядел странно. В этой поездке я был звукооператором и еще в Москве рассудил, что наушники на шапку не налезут, а без шапки замерзну. Поэтому я купил на Измайловском рынке роскошный пилотский шлем — кожаный на меху, вставил туда стереонаушники и так и ходил по тундре, как заблудившийся Папанин, вызывая недоумение незнакомцев и ядовитые шутки коллег. Но меня это не волновало, голове было тепло и наушники работали отлично.

Сергей Саротэтто, бригадир, распределил нас по чумам. Внутри чума оказалось на удивление просторно и тепло — толстые оленьи шкуры защищали от ветра, пол из досок — от холода земли, а посередине стояла железная печка, на которой готовился ужин. Печка, пожалуй, была единственным предметом роскоши — не в каждом чуме есть такая. Ужин состоял из оленины (а как же иначе?) и сырой мороженой рыбы. Дети ловко управлялись с вареной олениной: зажав мясо зубами, они ловко отрезали небольшие кусочки ножами. Я с ужасом наблюдал, как шестилетний малыш орудует громадным ножом около своего носа, но на родителей это производило не больше впечатления, чем если бы он ел деревянной ложкой. Я решил ограничиться рыбой. Алеша, узнав, что я никогда не пробовал строганины, удивился и нарезал побольше. С опаской я положил в рот первый кусочек, из самых мелких, но рыба с горчицей оказалась настоящим деликатесом — даже японцы с их сасими могли бы позавидовать. Через некоторое время мы согрелись и стали расспрашивать наших хозяев о жизни, о будущем. Пожалуй, впервые за сотни лет ненцы не знают, каким будет это будущее.