— Значит, нравится работа? — спросил я.

Он поморщился, ответив, что заработки стали совсем хилые, и вдруг оживился, вспомнив, как жил здесь в войну. В низовьях реки муку покупал за сто рублей килограмм, в верховьях продавал за тысячу. Виноград в верховьях тоже дорогой был. Набьет им, бывало, полную каюту, сам на палубе едет.

— На фронт не брали? — спросил я.

— Зачем   на  фронт?..   Военкому сунешь, сколько надо, — и никакого фронта. Вот жизнь была! — воодушевленно засверкал он глазами. — Бабы голодные вповалку лежали. Какую хочешь выбирай. Сала, водки купишь — и в каюту.

— Так уж «какую хочешь»? — недоверчиво переспросил я.

— Какие упрямые — с голоду дохли. Где к берегу пристанем, там ночью и хоронили. Вай, сколько хоронили...

У меня в глазах потемнело. И даже не потому, что сам я мальчишкой в то грозное лихолетье откатывался с толпой беженцев через эту пустыню в глубь страны и, может быть, кто-то из тех сердобольных соседок по купе, что делились со мной скудными припасами, умирали потом здесь от голода на виду у жиреющего на чужом несчастье Качкара.

Сам хвастливый цинизм его, неприкрытое торжество тупой сытости так и напрашивались на оплеуху. Но не привык я выяснять отношения таким образом. И, не дослушав откровений шкипера, вышел на свежий воздух.

Обтянутая драной футболкой спина Раджаба мерно сгибалась над палубой. Он драил шваброй досчатый настил.

Широко и привольно раздалась в этом месте Аму. Пятна грязной пены неслись на стремнине наперегонки с баржей. Бурые берега в сизоватых плешах такыров навевали тоску своим однообразием. Пропылила вдали полугорка. Проводил нас долгим взглядом верблюд. И снова не за что глазу зацепиться.

Появился Качкар, прищурясь, объявил, что собирается варить плов. Я отказался трапезничать с ним, сославшись на сытость. Хотя — какая там сытость: пирожки пролетели, едва мы отчалили от берега, и обеденное время напоминало о себе тихим ворчаньем живота.

Оставалось лишь ждать, когда баржа пристанет к берегу и я смогу купить на базаре знаменитые чарджоуские дыни,

изюмный виноград да пышный пресный патыр, еще хранящий в себе дымный запах круглой глиняной печи — тандыра.

Сладковато потянуло жженым солодковым корнем. Качкар растопил железную «буржуйку». Корень солодки, или, по-иному, лакрицы, который доставляли на барже с низовьев Аму, —ценнейшее лекарственное сырье. Без корня солодки не обойтись в пивоваренном и кондитерском производствах. Его за валюту издавна покупают зарубежные коммерсанты как основу будущей жвачки. И на тебе — в печку тот корень. Лень набрать на стоянке сушняка, разбросанного по берегам, вдоль заросших деревьями тугаев.

Амударья катила свои волны желтая, безучастная ко всему, что тащила с собой в низовья: к рогатым куртинам.

Пустынные берега не оживляло ни единое строение или деревце. Песок и песок, куда ни глянь, да глянцевитые блюдца такыров. Кое-где причудливо изрезанные берега высились наподобие древних башен, но стоило подплыть к ним поближе, как руины превращались в осыпи и утесы. Лишь на горизонте тонкой полоской зелени да крапинами домов напоминало о себе жилье человека.

Вспомнилось, что Амударья, по-арабски Джейхун, или «Бешеная», названа так не случайно. Каждый год река стремительно меняет свое русло, круша при этом все, что попадается на пути: дома и дороги, заросли тугаев и древние курганы...

Выходит, напрасно я ждал городов и многолюдных базаров на этих берегах. До самого Ургенча, где в низовьях река ведет себя посмирнее, не видать мне ничего из съестного.

Едва я зашел в каюту, как Раджаб поднял тетрадь над головой и радостно объявил:

— Мягкий звездочка!

Пора было начинать ученье сначала.

Качкару явно не по нутру было старание матроса. Мне показалось, что он принадлежал к той породе узбеков, которые считают свою нацию «арийцами Востока», и простодушный туркмен, дитя пустыни Раджаб, представал в его глазах всего лишь быдлом, человеком третьего сорта.

Поглядывая на нас исподлобья хитро-мудрыми, в морщинках глазами, Качкар не забывал доставать из кожаного мешочка и закладывать под язык очередную порцию сероватого, рассыпчатого наса — слабодействующего наркотика.

Была в этом взгляде житейская снисходительность: «Старайтесь, старайтесь, все равно проку не будет, уж я-то знаю. Матросить этому голодранцу всю жизнь или грузить на пристанях. Так уж начертано судьбой, и никуда от нее не денешься, не свернешь».

Но было во взгляде и еще нечто потаенное, что он не хотел выказывать никому. Наверное, то было опасение: вдруг да поддастся наука Раджабу и отправится он учиться в город. А другого такого молодого да исполнительного матроса не скоро найдешь...

Работы на барже немного: отдать да принять якорь, поддерживать чистоту да прислуживать шкиперу во всех его не столько приказаниях, сколько прихотях: подать то, принести другое. Много ли найдется желающих не служить, а прислуживать здесь?..

От ужина я отказался уже без всяких объяснений, и шкипер, разглядывая меня с понятливой усмешкой, пожелал гостю спокойной ночи.

Я засыпал, прислушиваясь, как у крутояра с тяжелыми вздохами оседают в воду пласты песчаного грунта. Аму работала без передышки. «Где ж те безымянные могилы беженцев военных лет, которыми пестрели некогда эти берега?» — вяло подумалось сквозь дрему.

Проснулся я, когда на стенах каюты играли отраженные от воды блики солнца. Мы плыли. Новый день не сулил никаких радостей.

Ни для души, которой обрыдла монотонность этих берегов, ни для плоти. Не оставалось сомнений, что в этот день приглашений к столу не последует. Более того, шкипер постарается, чтобы в обеденный час запах вареной баранины свирепствовал в каждом уголке старой баржи.

Так все и было. Некоторое разнообразие в наше плавание вносили лишь стаи розовых фламинго да белых пеликанов, которые подпускали катер довольно близко и лениво тянули к берегу над самой водой.

Встав с двустволкой на носу баржи, шкипер азартно палил вслед птицам и срывал в ругани свою досаду, мешая узбекскую речь с русскими матюгами.

Перед полуднем следующего дня катер причалил к шаткой пристани, за которой высилась цистерна с горючим. Далее тянулись тугаи — густые заросли камыша, солодки и ивняка.

Едва баржа встала на якорь, из зарослей вывалилась толпа пестро одетых старцев и загомонила при виде шкипера.

Раджаб сбросил трап, и Качкар величественно, как богдыхан, сошел на берег с авоськой в руках. В авоське колыхалась груда кисетов с тем самым насом. На пристани тотчас развернулась торговля.

А я, узнав, что до ближайшего селения, где есть магазин, всего четыре километра, решил сделать марш-бросок.

В аул вела всего одна тропа, так что угрозы заблудиться не было. Риск заключался лишь в том, успею ли сгонять туда и обратно за два часа, отведенных капитаном катера на стоянку. Впрочем, какие могли быть сомнения: восемь-километров за два часа... Чего проще!

Тропа вилась прихотливо, огибая сырые низины. Высокие щетины камыша справа и слева оставляли узкий не то проход, не то лаз, а жесткое сплетенье корней под ногами не давало набрать скорость.

И все же... На исходе первого часа тугаи расступились, и показалась россыпь приземистых глинобитных домов. Первый же встречный — бойкий парнишка объяснил, что магазин сегодня закрыт — продавец уехал в другой аул, а оттуда — в третий. Он один на три магазина. Однако, если нужен раис — председатель, то дом его вон там, на горке.

Ну что ж, на худой конец, раис так раис. Может быть, продаст что-нибудь со своего огорода.

Возле большого, с верандой дома председателя бродили куры. В просторной комнате я застал почтенного седобородого старца и двух женщин. Сидя на ковре, они пили чай. Мне тоже поднесли пиалу с чаем, прежде, чем я успел объясниться. Без этого знака внимания, согласно здешним обычаям, беседа состояться не может.

Обжигаясь, я выпил пиалу чая, мне тотчас добавили еще и еще, пока я не поставил пиалу вверх дном.