Тогда я все это воспринимал, как обратную сторону Луны — она есть, но я никогда ее не увижу. Но вот настало время, и вдруг эта обратная сторона повернулась ко мне. Я вспомнил необычайной красоты гавайский королевский плащ из перьев. Его когда-то давно я видел в Ленинграде в Кунсткамере. Умело подсвеченный, он переливался красным и золотым на фоне многоцветного обрамления зала. Вспомнил я и Джеймса Кука, первого европейца, посетившего Гавайские острова. А если быть точнее, сначала я вспомнил английского офицера Кларка, и даже не его, а бронзовый памятник, стоящий в центре Петропавловска-Камчатского и вызывающий там удивление своей нерусскостью. Это тот самый капитан Кларк, который после гибели Кука от рук туземцев принял командование экспедицией и, покинув пределы Гавайев, отправился на север Тихого океана, но во время этого плавания заболел и умер в море, а затем был похоронен на высоком русском берегу. А если знать, что в 1804 году у берегов Гавайев появились русские корабли «Нева» и «Надежда» и позже на острове Кауаи был построен русский форт, чтобы облегчить снабжение русских владений в Америке, то Гавайские острова покажутся не такими уж неведомыми для нас...
Стоило нам наконец очутиться на острове Оаху, освещенном столичными огнями Гонолулу, и от моих блужданий в мешанине давних лет ничего не осталось.
Преодолев больше половины расстояния, равного расстоянию от Москвы до Москвы, мы словно бы попали в безвременье, в состояние, когда память о прошлом как бы пропадает. Точнее, время, которое мы, европейцы, измеряем сезонами года, здесь словно бы остановлено, заменено сплошным благоухающим летом.
Воздух, насыщенный запахами тропических цветений, был терпок и густ. Его хоть ножом режь. Обрывки фраз здесь не летали. Похоже, здесь эха не было, слова оставались там, где они произносились... Но странно, дышалось легко. Мы, семеро журналистов разных московских изданий, не теряли из виду Светлану Макарову — это она, исполнительный директор «Люкс тур» привезла нас сюда, чтобы показать Гавайские острова. Скидывая с себя на ходу остатки одежды — все, что не соответствовало здешней температуре и окружающей обстановке, мы не заметили... Во всяком случае, я не заметил, как на стоянке автомашин рядом со Светланой появился плотный, итальянистый человек. Только и увидел его, когда Светлана стала представлять нас незнакомцу. Им оказался сотрудник американской турфирмы «Сантрекс» Барт Травальо, мне показалось, чего-то я не расслышал, и оттого хочу звать его Бартоло. Мне еще предстояло узнать, что предки нашего нового знакомого — выходцы из Сицилии.
Мы погрузились вместе с Бартом в микроавтобус и некоторое время ехали по равнинной дороге, очерченной по краям ровной цепочкой огней, которые в конце концов слились с огнями города, как бы превратив ночь в одно зеркальное пространство, и в нем у подъезда отеля «Хилтон Гавайан Виллидж» возник рослый швейцар в кремовом одеянии. Он походил на адмирала с корабля-призрака. Пройдя в раскрытую им дверь, я невольно поднял голову, задавленную всем обрушившимся на меня, и ответил на его приветствие...
Мне никогда не доводилось останавливаться в пятизвездочном отеле, но я знал, что это нечто большее, чем обыкновенные удобства. Когда я вошел в отведенный мне просторный прохладный номер с частичным видом на океан, меня больше всего поразил не мрамор интимных комнат с бесчисленными мелочами, в чем еще предстояло разобраться, и не мое собственное имя, каллиграфически выведенное на конверте, выставленном рядом с цветами на видном месте, — поразила гигантская лежанка. Мне ничего не оставалось, как вспомнить спальню королевы в Версале... Ложе, на котором родились несколько королей Франции, немало уступало тому, что предназначалось мне. Точнее, мое было больше.
Где-то близко, рядом, чувствовалось присутствие океана. И вдруг вся эта роскошь моего временного жилища перестала меня беспокоить, и от моих умственных упражнений не осталось и следа. Недолго подумав, я вывалил содержимое своего портфеля, кинул в него одно из двадцати полотенец и, невзирая на позднее время, отправился купаться. Слово «отправился» здесь не совсем уместно, ибо стоило спуститься в гостиничный двор, как до океана оказалось рукой подать.
Стояла ночь, какая бывает, как мне казалось, только на Гавайях, неожиданно, исподволь, дуновением теплого ветерка напоминающая, что твой дом отсюда очень далеко, возможно, даже на другой планете... Ночь была безлюдна, но не глуха и не темна. Ее освещали окна отелей на Вайкики-Бич и еще — факелы, на полинезийский лад полыхающие меж пальмами. Время перешло далеко за полночь, но здесь, на океанском берегу, голоса, доносящиеся с веранд баров, кафе и ресторанов, казались в тишине летящими. Имели свою ночную долготу...
По-настоящему океан я увидел утром. Между двух башен отеля, стоящих под одинаковым углом по отношению к желтой береговой линии, с высоты лоджии мне открылась трапеция бездонной слепящей синевы.
Два с лишним дня, отведенных нам на остров Оаху, прошли в состоянии привязанности к океану. Сознание того, что ты на Гавайях, было много сильнее, чем ощущение от Гавайев, сильнее желания разобраться в реальности — смотреть, чтобы запоминать, расспрашивать, чтобы узнавать, а тем более — делать какие-то записи. Где бы мы ни были, куда бы нас ни возили, все удовольствия и открытия, казалось, остались там, на берегу. И сами Гавайи тоже оставались там — я видел это по лицам своих товарищей. Ничто здесь так не действовало на человека, не оказывало на него такого влияния, как океан. После океана — человек слеп, ничего не видит вокруг себя... Океан следовал за нами всюду. Его присутствие было настолько велико и он так манил, что если мы ехали куда-нибудь и из окна автомобиля открывалось синее водное пространство, то, вспомнив древние предания о сиренах, хотелось попросить шофера, чтобы он привязал тебя к креслу. Об океане я забывал только в часы прогулок по Гонолулу. Но это продолжалось до тех пор, пока я не разобрался, что нахожусь в Стране отдыха, и центр тяжести жизни этого трехсоттысячного города лежит там, на долгом пляжном берегу; все интересы его населения, его муниципалитета, интересы банков и учреждений — тоже там, на территории отелей. А поскольку Гонолулу — столица, то, стало быть, его интересы распространяются и на берега других островов архипелага.
Город, из которого я когда-то получил письмо, оказался одним из современнейших городов Америки. Хотя по материковым масштабам он выглядел несколько камерно. В его добротных кварталах день казался светлее, чем мог бы быть, а ночь вбирала в себя яркость витрин и уличных фонарей так, что освещения Гонолулу хватило бы на десяток чужих, необустроенных городов мира. В бесчисленных бистро, барах, на вымытых до блеска улицах, встречая лица людей разных рас и национальностей, я на секунду представил себе человека, спустившегося в этот город на парашюте в смутное время суток и в неведении — смог бы он разобраться? — думал я, очутившись в этой смеси наций. Мог ли он определить, в какой стране приземлился?
Что же до меня, то я тоже чувствовал себя в городе в некотором роде парашютистом. Оглядывался вокруг, слышал японскую, китайскую речь так же часто, как и английскую... То, что это страна тропическая, мог бы сразу сообразить и мой парашютист — по одежде прохожих, и понять, что здесь при любой погоде человек обходится самой малостью — футболки и шортов достаточно, чтобы жить и ходить на любую работу, на любую встречу. Никаких забот о гардеробе. Правда, попадались изредка на моем пути и консервативно настроенные горожане — их нетрудно было выхватить из основной массы — в нормальных, длинных штанах они легко выделялись. Так и хотелось думать, что дома у них есть целый парк галстуков для служебного присутствия. Что же касается отдыхающих, то трудно было отличить на улице богатого от небогатого; кто из них занимает в отеле номер с полным или частичным видом на океан, кто с видом на горы — от этих градаций зависит стоимость занимаемого тобой жилья и, следовательно, твой ранг...
