Утро. Легкий бриз разогнал остатки тумана. В тундре два медведя — другие, не те, что были вчера. Я собираю свой «фотоснайпер», кидаю последний взгляд на тундру, стараясь запомнить местоположение медведей (внизу-то видно не будет) и спускаюсь с откоса. Решаю начать с того, что возле деревьев: какое-никакое, а укрытие.

Кривые березки примостились в ложбине, за ними трава и редкие кустики. Где-то там должен быть медведь. Проходит несколько томительных минут. Неужели ошибся? Нет, вот он! Над травой всплывает мохнатый бугор. Медвежий загривок движется к кустам, и я чувствую, что ничего путного уже не будет. Ветер стих, до медведя метров тридцать. Он поднимает морду, принюхивается — сейчас уйдет. С отчаяния, наверное, прибавляется наглости: я выскакиваю из-за березы — медведь от удивления поднимается на задние лапы. Доли секунды на фокусировку — все! Фырканье и удаляющийся топот.

Один-единственный кадр — когда-то, может быть, меня бы это удовлетворило. Теперь — нет. Пришлось вернуться к первому медведю. Сначала большой круг, чтобы зайти с подветренной стороны, потом по-пластунски до бугорка метрах в сорока от медведя. Я лежу за этим бугорком, как пулеметчик, и слежу. Он пощипывает травку и медленно, но верно приближается.

Он заметил меня метрах в двадцати. Замер, поднял морду. Обычно медведи поднимаются на дыбки — этот не поднялся. Обычно медведи уходят — этот стоит как вкопанный и смотрит бессмысленным взглядом. Самое, между прочим, неприятное. Я решил не связываться и осторожно, не выпуская медведя из виду, отполз назад. Он стоял все в той же позе и смотрел вслед...

Два часа поисков более подходящей «модели» окончились ничем. Река пуста, а в тундре пасется только этот «тип».

Правда, он переместился к кустам. Несколько редких пучков тальника и одинокая березка прибавляют мне смелости. Я снова выхожу на «передовую». Теперь нас разделяет куст. Куст — это очень существенно. Говорят, что медведь не бросается через куст. Снимая поверх куста, стараюсь в это верить. Не хочу быть назойливым: делаю несколько кадров и отступаю. Медведь изредка отрывается от своей голубики и посматривает в мою сторону. Какие у него пустые глаза!

Снова и снова выхожу на рубеж съемки. Двенадцать метров! В телеобъективе красноватые белки глаз, влажный нос, желтые клыки. Почему он терпит мое присутствие? Этого мне все равно никогда не узнать. Ветер меняет направление — дунул в спину. Почему он не убегает? Только встрепенулся и отодвинулся метров на десять. Очень странный медведь.

Прошло полчаса. «Объект» демонстрирует отменный аппетит. Неожиданно прерывается свое занятие и направляется в сторону небольшого болотца. Я уже знаю, что имею право следовать за ним. Медведь заходит в болото, ложится ничком, над осокой показывается довольная морда. Я от водных процедур отказываюсь. Приняв «ванну», он бодро устремляется к океану. Я едва поспеваю за ним. Из прибрежной травы вижу, как он выходит на песок, останавливается, смотрит в мою сторону. Потом ложится на брюхо. Притаился или заснул? Я тихонько выхожу на берег. Телеобъектив — мой бинокль. Глаза медведя плотно закрыты. Спит или притворяется? Из полуоткрытой пасти вываливается сизый от ягод язык. Спит! Осторожно сажусь на бревно метрах в пятнадцати. Спит. Дышит часто, ребра ходят ходуном, лапы подергиваются — точь-в-точь собака во сне. Рокочут, разбиваясь в пену, океанские волны, покрикивают чайки. Я сижу на бревне, медведь спит, вокруг на десятки километров ни одного человека...

Наверное, я был для медведя чем-то вроде докучливой, но безобидной чайки. Слабые льнут к сильному. Сильный не обижает слабых. Но его равнодушие не было снисхождением. Я верю, что именно в нем жила, как реликт, Великая Безмятежность предков — медведей «доколумбовой» Камчатки.

Конечно, он был молод, и, может быть, я первым из человеческой породы предстал перед ним. Боюсь, что ему не избежать разочарования в людях. Я же никогда не забуду, как сторожил его сон. Не забуду это краткое и непередаваемое ощущение общей земли — земли без клеток и оружия, без страха и враждебности, той земли, на которой и ему, и мне довелось жить в одно и то же время.

Андрей Нечаев | Фото автора

Заканчивался март. Российско-эфиопская этносоциологическая экспедиция завершала полевые исследования в юго-западной Эфиопии.

Шла обычная полевая работа. Поездки, как правило, были недальние, не более сотни километров от Джиммы, административного центра провинции Иллубабор, где располагалась наша временная экспедиционная база — чтобы к ночи вернуться обратно. Это было вызвано соображениями безопасности: шайки солдат свергнутого менгистовского режима еще нередко «шалили» на дорогах, грабя проезжающие одинокие машины. Скоро надо было уезжать. А уезжать не хотелось. Было предчувствие, что мы не увидели чего-то особенного, того, без чего нельзя возвращаться из Африки. И это «что-то» появилось! Знакомые эфиопы советовали посетить район Маджи на крайнем юго-западе Эфиопии, у границ Кении и Судана, где, как они говорили, «живут ну совсем дикие племена, которые даже одежды никакой не носят». Идея была заманчивой. Очень хотелось снять хотя бы короткий видеоматериал о загадочных сурма, одном из самых самобытных, слабоизученных и экзотичных народов Эфиопии.

От поездки на машине пришлось сразу отказаться. Хотя от Джиммы до Маджи по прямой было не более 220 километров, но чтобы в Эфиопии можно было куда-то доехать по прямой... На картах эта дорога обозначена пунктирной линией, а это значит, что она проезжая только в сухой сезон. Сезон, в принципе, был сухой. Малые февральско-мартовские дожди уже кончились, а до «крэмта» (времени больших дождей) было еще далеко. Но механик из соседнего эфиопского гаража, осмотрев нашу видавшую виды «Ниву», с сомнением покачал головой. Во-первых, на ней до Маджи не доехать, а во-вторых, если я все же рискну, точно нарвусь на «шифта» (так в Эфиопии с незапамятных времен зовут бандитов всякого рода) на этой безлюдной и неохраняемой дороге.

Пришлось лететь в Маджи самолетом. Из Джиммы в Маджи более или менее регулярно летал самолетик «Эфиопиан эйрлайнз». Рассчитывая, что нам хватит на все два-три дня, мы с переводчиком Тэшоме Тафесса вылетели налегке, захватив с собой лишь спальные мешки, видеокамеру и диктофон.

Однако с самого начала все пошло наперекосяк. Начать с того, что самолет, который, как мы полагали, доставит нас прямо в Маджи к племенам сурма (именно этот пункт назначения был обозначен в наших билетах), сел вовсе не в Маджи, а в поселке Тум. На какое-то мгновение у нас с Тэшоме возникло ощущение, что мы, по рассеянности, сели не на тот рейс. Но нет, все было правильно: Тум — конечный пункт посадки, а в Маджи, который находится от него километрах в двадцати-двадцати пяти, просто нет подходящего посадочного поля.

В принципе 20-25 километров — это совсем немного, если тебя из аэропорта доставляют до места машиной или комфортабельным автобусом. Но в Туме не было ни машин, ни автобуса. Не было и дороги, по которой они могли бы ехать. Чтобы добраться до Маджи, надо было преодолеть сначала полосу кустарниковой саванны, а затем подняться на высокое плато.

Жители Тума порекомендовали нам нанять мулов, что мы в конце концов и сделали, взяв проводником местного старожила Тэкеле.

Путешествовать верхом на муле в деревянном эфиопском седле с высокими луками, прямо скажу, довольно жестковато. Зато достоинство высоких лук оцениваешь сразу, когда встречаются крутой подъем или спуск.

Первые километра четыре шла пересеченная мелкими ручьями и сухими оврагами травянисто-кустарниковая саванна, а затем местность стала все круче забирать в гору — начался подъем на плато. Скоро подъем стал таким крутым, что приходилось почти лежать животом на муле, чтобы сохранить равновесие. Порой мулы шли по самому краю узкой горной тропы, и казалось — одно неверное движение, и мул вместе с тобой сверзится в пропасть.