«Не знаю, – подумалось мне, – в каком мы там сейчас измерении, но бабы везде одинаковые. Их, горгон, ничем не прошибешь. И никакие аномальные зоны им, стервозам, нипочем. Эх, прав Карп Тимофеевич. Тысячу раз прав. Мудрый старик. Оттого и не спит, наверное».

Когда же очередь знакомиться дошла и до меня, несчастного, я, тупо глядя в землю, вяло протянул слегка подрагивавшую руку сначала Фаддей Авдеичу, не сказав ему ни слова. А затем, «знакомясь» с Эльвирой Тарасовной, все-таки поднял голову и, как это только было возможно, придав своей физиономии эдакий полумистический ореол таинственности, в довершение всего еще и подмигнул ей левым глазом, процедив многозначительно:

– Грибничок.

Либо из-за обстоятельств и связанных с ними нешуточных переживаний, свалившихся на меня, я неожиданно заработал себе тик, что само по себе уже не здорово, либо, уважаемые господа, я идиот конченый, и третьего, похоже, не дано.

– А я, товарищ Грибничок, Эльвира Тарасовна. Очень уж я рада нашему знакомству. Очень! – ответили мне так, будто пропели с давно заезженной пластинки, но с несмываемой улыбкой на лице.

«А не очень-то ты мне и рада, феминистка перековавшаяся, – решил я про себя. – Ох, фибрами чую неладное».

Стоило нам только, слава богу, покончить с этой идиотской процедурой знакомства, как немедленно заиграла балалайка, и Фаддей Авдеич, словно запрограммированный робот, снова пустился в пляс, не переставая все это время чему-то бурно радоваться.

Вот как солнце на экваторе выключают одним движением рубильника, так и «Камаринская» (создавалось такое впечатление) тупо уперлась в тупик в строгом соответствии с расписанием загородных электричек. Балалайка заткнулась неожиданно, не закончив даже музыкальной фразы. А вот не перестававший улыбаться во весь рот Фаддей Авдеич, немного, правда, отдышавшись, торжественно нам заявил:

– Ну, гости дорогие, теперь уж милости просим в избу. В нашу гостеприимную, круглосуточно работающую якиторию. Нажремся с дороги суши от пуза и, попросту, по-русски, будем песни петь. А вот первачок у нас, ребятушки… Такого нигде не сыщете. Знатный первачок!

Интерьер круглосуточно работавшей якитории меня, признаться, не удивил. Точь-в-точь как в ресторане «Русская изба», что сразу за мостом, если свернуть с Рублевки на Ильинское. Те же столы и те же лавки. Ну, в данной якитории, может, только более безвкусно стилизованы. Хотя, с другой-то стороны, а подо что?

Вчетвером мы уселись по обе стороны массивного стола друг против друга, как это обычно и делают люди в кафе, в ресторанах, во время семейного застолья или на официальных переговорах в Кремле… Но уж совсем не так, как это происходит на сессиях ООН, в отечественной Дурдуме или в Европейском парламенте: один, стоя внутри идиотского ящика, смотрит на всех и, само собой, ни черта не видит, а все – вроде бы на одного, но тоже не особо-то его и замечая. Никогда не понимал подобную форму общения… Ну, да ладно, мы не об этом.

Обводя чересчур открытым взглядом интерьер избы-якитории, Фаддей Авдеич не скрывал на своей физиономии заоблачного восторга:

– Лепота! Попросту, по-русски, лепота! А ведь все она моя Эльвирушка, свет-Тарасовна, – при этом ручищей с бревно детина аккуратно обнял за плечи розовощекую мадам Касперчак, – ее была идея, а вот теперь душа радуется. И глазу приятно.

– Да-да, Фаддей Авдеич, просто замечательно. А главное, все так изыскано, все с таким безупречным вкусом… – Людмила Георгиевна зачем-то во всю старалась угодить этому здоровенному надутому индюку, который мне уже успел осточертеть своей, как космос, бесконечной, белозубой и сиятельной улыбкой. Ну показал, что зубы есть, – и хватит. Помните, надеюсь, банкира Гостева, так у него, как понимаю, это шло, скорее, от ума, а у этого – от глупости и непомерного тщеславия. В общем, раздражал меня Фаддей Авдеич. Жутко раздражал. Да и Эльвирушка его, свет-Касперчак Тарасовна, была ему под стать. И если это именно она, то, видать, как была полной дурой, так ею и осталась. Я прошу меня извинить за подобные эпитеты в отношении женщины.

Следовало бы отметить, что в просторной палате избы-якитории было довольно сумрачно, так как горело всего две свечи на стоявшем на нашем столе странном по форме подсвечнике, весьма отдаленно напоминавшем человеческую фигуру, как бы с отчаянием пытавшуюся освободиться от земных оков, дабы, вырвавшись, оказаться за пределами ее, Земли, притяжения. К тому же в зале было абсолютно безлюдно, потому как, кроме нас четверых, в круглосуточно работающем заведении, пока еще непонятно какого питания, никого и не было.

Словно угадав ход моих мыслей, Фаддей Авдеич, в такт несуразно размахивая руками, как дирижер, лишенный слуха и чувства ритма одновременно, протяжно нараспев продекламировал:

– Гости дорогие, надо делать заказ, а то сейчас подвалит клиентура, тогда, попросту по-русски, не продохнешь. Народ возвращается с полей. Кругом посевная.

«Что? Нет, я, конечно, не большой знаток в области сельского хозяйства, но какая, к черту, посевная в июне месяце? – вполне резонно подумалось мне. – Или национальная идея собирать урожай три раза в год у них и впрямь реализована на практике?»

– Простите, Фаддей Авдеич, – вслух добавил я, – а как у вас, дорогой, обстоят дела с электричеством?

После моего невинного вопроса улыбка наконец-то сошла с негроидно мясистых губ Фаддея Авдеича, вытянув его щекастое скуластое лицо в нескончаемую школьную линейку вселенского удивления:

– А к чему нам эта погань, товарищ Грибничок? К чему нам эти, по-просту, по-русски, буржуазные отбросы цивилизации? Да, Эльвирушка? Правильно? – будто за помощью обратился он к своей сожительнице.

– Конечно же, Фаддеюшка, – ласково пропели ему в тон.

– У нас тут все свое, – с силой долбанув себя в грудь, гордо заявил детина. – Попросту, по-русски, натуральное хозяйство. И заводик свой свечной, как полагается, имеется, и баньки для услады, и еще кой чем удивить вас можно, но не сразу.

Людмила Георгиевна под столом больно щипала мою ногу, но я на это ровным счетом не обращал никакого внимания, потому, как дурак, радовался, что этот кучерявый детина хоть на время, но все же перестал улыбаться. Я знаю – капризный у меня характер, но что поделаешь?

А между тем Фаддей Авдеич, неожиданно хлопнув в ладоши, громко крикнул куда-то в сторону кухни или подсобного помещения:

– Еропка! Еропка, обалдуй! Ох, я тебе!

Откуда ни возьмись, прискакав скорей всего из полумрака якитории, возник халдей Еропка, с уважительным наклоном торса и, как полагается халдею, с полотенцем на руке.

Еропка всем халдеям был халдей, в обычном нашем восприятии халдеев, и потому, из уважения к Еропке, искать в сравнениях халдеистей его по меньшей мере было б просто неприлично, да и весьма неуважительно по отношению к Еропке. На этом, бумагу экономя, описание Еропки прекращаю. По-моему, с Еропкой, дорогой читатель, понятно все и так.

– Еропка, – пробасил Авдеич, негрубо потрепав халдея по щеке, – ты это… свечей зажги побольше.

И вправду, как-то темновато нынче. Да и говорю же, сейчас селяне с полей потянутся. Ну, а нам для начала, – он хитро сощурил свои и без того поросячьи щелочки и снова, подлец, заулыбался, – трехлитровочку самогона, квасу, капустки, грибочков да огурчиков, огурчиков обязательно разного посолу. вы как, уважаемая, отнесетесь к трехлитровочке? – обратился он почему-то к вдове.

– Я? К отменному первачу? Да с превеликим удовольствием, Фаддей Авдеич! – как-то уж больно игриво и вместе с тем кокетливо ответила ему Людмила Георгиевна, не вызвав, однако, у Эльвиры Тарасовны никакой реакции: ни положительной, ни отрицательной. Та по-прежнему скалилась как замороженная. Как кукла восковая.

– Вот и ладно, гости дорогие, – казалось, не на шутку обрадовался ответу вдовы Фаддей Авдеич. – Еропка, все ясно?

– Будет исполнено-с, Фаддей Авдеич, – с достоинством патриция ответил халдей, – с надлежащим усердием-с и в должной форме-с.