Оседлал Мстислав коня своего и направил в дорогу по накатанной дороге из варяг в греки. Прошло лето целое на Руси, прежде чем достиг он порта Корсунь. Там и сел он в корабль с именем Эспасин, вроде греки в нем команда, да плавали под флагом византийским, а временами флаг снимали, и Босфор и Дарданеллы проходили под черными флагами пиратов: так спокойнее было. Капитан Эспасина был старым волком, весь просоленный насквозь и бородатый, с сединою в висках. Капитан, узнав, что гость его на корабле — воин славный и уважаемый, предупредил:
— Будь готов ко всему, братец, война идет не на шутку. Если что, хватай меч, а лучше и что-нибудь пострашнее прихвати — и в бой. И запомни, северянин: с тех пор, как вступил ты на корабль наш, законы твои потеряли силу. С этого момента ты потеряешь все свои обманные слова, все навыки твоей дипломатии тут значить ничего не будут, а главное — поклянись, что душою ты теперь сербом будешь, а не московитом.
— Клянусь, — твердо произнес Мстислав. Мстислав и сам хотел начать новую жизнь. Ему ее предлагали, принесли на ладошках.
Корабль шел груженый зерном, назад вернуться должен был с солью: в местах тех соляной рынок был известный — в Новом городе, как его называли моряки. Даже путаница вышла: моряки, когда спросили Мстислава, откуда он, он им и ответил, что из Господина Великого Нового города. Они и подумали, что Новый город на Ядране по-герцогски уже зовет — пижонит. «В Херцоге-Новом городе, друже, мы всех знаем, а тебя и не замечали…» — заметил ему морячок. Потом лишь, когда капитан в ряды южан его принимал, поняли греки свою ошибку.
Сделав две остановки в Афинах и Хилендаре, Эспасин вошел в бухту Которскую, где и причалил к Херцог-Нови. Мстислав сошел на берег и подумалось ему после первого взгляда: «И, правда, ведь старик говорил — все понятно, что говорят и что делают, и город также называется. По всему быть я здесь и буду жить».
В ту ночь, пока турки Розу грабили, а тюфяки с мамульских стен тщетно достать корабли и галеры их пытались, выбежал Мстислав к морю и долго-долго вглядывался в закат. И понял он, что война и тут его настигнет, и знал уже, что делать ему нужно. В ночь эту нашел он досточку на берегу, и спрятал ее до лучших времен. На досточке был обрывок фразы: «..menog jedra».
Через год эскадра вернулась. Снова зарево поднялось над Мамулой и Превлакой, однако в этот раз турки отступили, не найдя добычи. Янычары бросались в ужасе с кораблей, а капитаны поворачивали свои суда подальше от Которской бухты. Все побережье в изумлении наблюдало, как один из турецких кораблей без всяких видимых причин — которские пушки не доставали до него ярдов двести — словно протараненный чем-то большим и могучим сначала дал крен на правый борт, а затем начал клевать носом и, зачерпнув воды, плавно стал погружаться на дно. Остальные корабли поспешно покидали это место, попадая под пушечный огонь которцев. Шесть турецких кораблей из десяти не вернулись домой, а те, кто вернулись, через месяц стали завидовать умершим, потому как не могли более выйти в море. Мучавшие их кошмары не давали спать, а разыгравшиеся нервы помогали им обрести вечный покой. Триста турок было выловлено полуживых, полумертвых. Большая часть из них оказалось янычарами,[6] их отпустили по своим прежним домам. Остальных отвезли в Котор и там публично казнили.
В порту, куда новости приходили чаще, чем солнце меняло луну, поведали Мстиславу, что увидели своими глазами защитники Мамулы и что рассказали им турки, когда их в ужасе махавших по воде руками вылавливали местные рыбаки. Из обрывков слухов этих вот что удалось ему выяснить:
«Год назад турецкая эскадра вошла в бухту Котора и, забросав огненными снарядами Мамулу, прорвалась к Розе и Превлаке. Множество которцев погибло от янычарских сабель. Мамула в огне горела и защитники ее бросались в море, чтобы хоть как-то спастись. Там турки вылавливали их и добивали гарпунами. Со стороны порта Белы к Мамуле подошел Эспасин, в то время бывший с очередным рейсом в Которе. Венецианский корабль нес на себе черный пиратский флаг, а его греческо-черногорский экипаж носил черные повязки. Был среди матросов и помощник капитана Зоран — удалец из этих мест. Говорят, карьера его была стремительна, да и сам он научился управляться с судном как сын плотника с молотком.
Эспасин приблизился к Мамуле со стороны моря и начал подбирать ее защитников на борт, пока с другой стороны турки вели беспорядочную стрельбу. Турецкие корабли бомбардировали Превлаку и швартовались в гавани Розы, где местные жители встречали непрошеных гостей стрелами с огненными наконечниками и градом камней. Однако на главном турецком бриге заметили Эспасин, бриг снялся с якоря и пошел на Эспасин. Греческий капитан Халкидис решил прорываться назад в бухту. Используя ветер с моря, он приказал грести на полную и пошел брать бриг на таран. Турок же относило к Превлаке течением залива. Два корабля сходились неминуемо, и в этот момент турецкий бриг встал. Как позже стало ясно, турки забросили оба якоря на фьорд, едва выступавший из воды, за счет чего и притормозили свой ход. На полном ходу Эспасин промчался мимо его носовой части, едва не снеся фор-стеньгу. В следующее мгновение Эспасин оказался борт к борту с бригом. Бойницы медленно приподнялись, и с борта турецкого флагмана взвились белые облачка. Эспасин получил несколько пробоин, но продолжал нестись на фьорды вглубь залива. Янычары, обнажив свои сабли, бросились на абордаж. Раздались выстрелы из модф, одна из пуль попала капитану Халкидису под левую грудь. Он, сраженный, упал. Зоран подхватил штурвал и, схватив саблю капитана, воскликнул: «За дело, братья». Сорок минут продолжалась резня на Эспасине, пока турок на нем не осталось. Сорок минут вслед ему плыл головной бриг, зловеще сверкая пушками. Поредевшие греки и защитники Мамулы едва стояли, опершись на кривые точеные клинки. И в этот момент, бриг развернулся к ним левым бортом и дал залп. Ядра пробили обшивку чуть выше ватерлинии. Корабль дал еще большую течь.
Зоран повернул штурвал кругом, корма встрепенулась, Эспасин шел на таран к другому кораблю. Единственно верным ходом был новый абордаж. Шансов успешно штурмовать бриг у греков не было, поэтому корабль шел наперерез небольшой каравелле. Уставшая команда переводила дух в ожидании смертного часа. В этот момент горящие факелы озарили предсумеречный бой, и Эспасин запылал Солнцу в такт. Новый залп флагмана турецкой эскадры увеличил скорость погружения Эспасина. В последние минуты Зоран стоял за штурвалом и вел его к турецкой каравелле, плывшей неподалеку и едва успевавшей уйти от погони. Сменить галс на каравелле не успели, Эспасин горящим носом уткнулся в торчащие из-под воды скалы. Ударная команда Эспасина сбросила шлюпку на воду и двинулась к турецкой каравелле. Зоран попытался изменить расположение судна, Эспасин нехотя и из последних сил будто конь запыхавшийся повернулся единственным орудием к каравелле и дал прощальный залп. Каравелла покачнулась, с нее упало с десяток янычар. Капитан турецкого флагмана вышел на нос и медленно подплывал к тонущему Эспасину. Осман Паша-бек увидел барахтающихся в море греков, которых добивали из модф и луков бортовые стражники, и вцепившегося в штурвал Эспасина Зорана. «Капитан уходит последним» — подумалось Паша-беку, и он окрикнул Зорана на греческом:
— Твой последний поход, капитан! У тебя больше нет команды и нет судна, сдавайся, я пошлю за тобой лодку. Сдавайся!
— Я не покину корабль, — гордо закинув голову навстречу ветру, заорал Зоран. Ноги его были уже по колено в воде, да и над водой осталась только рубка да мачты, — И запомни, мусульманин, это не последний поход, не последний!!!
Паша усмехнулся, приказал привести пленного серба и, показав на место, где миг назад исчез Зоран, сказал тому:
— Ты веришь, что это не последний поход Эспасина? Или ты веришь, что никогда больше мы не увидим этого капитана с его кораблем?
— Никогда не говори «никогда», — ответил серб известной поговоркой и осекся. Кровь его потекла на палубу, острый клинок торчал в груди.
