Бог, если он есть, наградил меня ранением в бок, болезненным и несмертельным. Что может быть лучше, чтобы лежать и думать о своей жизни? Зато мне не надо идти сообщать этим старушкам и красоткам, что у них больше нет мужчины в доме.

С нами был один молодой камер-юнкер, говорят, он серьезно связан с петербуржской литературной элитой. Не сомневаюсь, история нашего боя стала бы достойной фабулой для какого-нибудь талантливого юноши.[9] Черногорские красные шапки уже примелькались для французской пехоты. Едва завидев их, французы останавливали пехоту и пускали в ход мортиры. Дойдя до склона Равни Брега, французская конница и артиллерия встала перед непреодолимым препятствием: на горной дороге образовалась трещина шириной в метров шесть. Наши пехотинцы и черногорцы подорвали проход. Французы свернули через перевал в обход горы, и там их встретил горный обвал. Сначала авангард кирасир оказался под камнепадом. Лошади в ужасе вставали на дыбы и сбрасывали всадников. Мортиры, оставленные солдатами и влекомые метущимися конями, полетели с горы. Арьергард французов тоже был завален камнями. В это время я провел морских пехотинцев на горную дорогу ниже французов. Французы к этому моменту панически пытались сорганизовать свое движение. И тут прямо над ними показались черногорские красные шапки. Французская пехота начала стрельбу по горам, целясь под шапки. Конные спешились и тоже начали отстреливаться, прячась за телами своих коней. Шапки упали в пропасть, а черногорцы с другой стороны ущелья грянули залпом по французским шеренгам. Я приказал закрепить шапки на шестах, французы клюнули и теперь ощущали себя в окружении.

В ужасе французы отступали к нижнему городу Бани. Тут их встретили мы. В жестокой перестрелке лучше вооруженные французы продырявили наших солдат как решето. Тем не менее, наступавшие сверху черногорцы смели иноземцев, и мы схлестнулись в штыковую. Офицерская сабля мне здесь не помогала, какой-то француз так и хотел проткнуть меня и нашпиговать. Черногорец выстрелил ему в голову с расстояния двух метров. Еще секунда — и над моей головой пролетела пуля, видимо, предназначенная мне. Я в отчаянии махал саблей, пока не почувствовал, что движения мои скованы, а из правого бока сочится кровь. Двое черногорцев отнесли меня к ручью, промыли рану и положили на тележку. Через два часа я был у себя дома. Пришедший с депешей от генерала торжественно произнес: «Победа!».

В комнате не хватало воздуха. Открытое окно не помогало. Стояла почти совсем летняя ночь — ни единого шевеления, ни единого дуновения. Звезды блистали на черном небе, ничего более вокруг не было видно. У суторинских городов горели костры сторожевых постов, на самом деле посты стояли в сотне метров от костра на случай начала артиллерийской атаки. Мне стало как-то странно оттого, что я могу сейчас умереть. Не закончив войны, не закончив своего дневника, оставив на родине больного отца, хозяйство, родной Волхов. Изо всех сил я пытался преодолеть ничтожество своего страха, но не мог. Я сел и написал свое завещание.

А теперь скажите, что стоит человеческая жизнь — то, что никто никому не сможет завещать? Хитрые китайцы говорят, что человеческая жизнь стоит ровно столько, сколько счастливых мгновений человек прожил на земле. Неужели все мое детское счастье — это все, что мне отпущено? Хотел бы я понять, куда меня ведет этот странный свет, которому я покорился, пока был в забытьи.

Ах, да. За два дня до боя я зашел в магазин старого рыбака. Хозяин спал, вместо него за прилавком стоял молодой. Я стал осматривать трофеи, добытые рыбаком в море. На самом видном месте висело два акульих зуба. Молодой продавец объяснил мне, что эту акулу убил один очень уважаемый рыбак, когда та пыталась отнять у него улов. Теперь акульи зубы считаются верным знаком счастья и почти все проданы. Остались эти два. «Ну, да», — подумал я, — «Как же. Еще пару таких ты прячешь у себя в ботинке, а еще десяток, держу пари, у тебя в сундучке с золотым замочком. Лишь бы веселее шла торговля». Тут я заметил шевеление в углу — старик проснулся.

— Хотите купить?

— Да, с вашего позволения. Сколько это будет стоить?

— Это уже продано. Это не продается, — еще раз добавил старик.

— Зачем же тогда это висит на прилавке?

— Их купили, но не оплатили.

— Как это?

— Так, офицер. Мы верим нашим людям. Если они сказали, что заплатят, значит так и будет.

— Что за дурь! Бери и уходи! — я так и не понял, как они не бояться воров.

— Таковы здешние законы, — он картинно пожал истощенными и источенными старостью и болезнями плечами.

— Я переплачу, — не унимался я, — Сколько Вам пообещали?

Старик молчал. Я достал кошелек, открыл его попросторнее, и достал первую попавшуюся купюру. Старик строго взглянул на меня и сказал:

— Послушайте, сердечный, вы хотите купить талисман или вы хотите вставить акульи зубы вместо своих?

— Я хочу купить талисман, — процедил я, надеясь, что старик вот-вот сломается и пойдет в чулан за второй парой таких же.

Однако старик не сдавался.

— Я могу предложить вам отличнейшую подкову…

— По вашему мнению, она великолепно подойдет к моей ноге? — поехидничал я.

— Отнюдь. Зато вашему коню будет впору.

— Неужели у вас больше нет акульего зуба? — решил пойти напрямую я.

— Хорошо, молодой человек, вы убедили меня. Пожалуй, я дам вам возможность считать этот талисман своим.

— Отлично, что для этого нужно?

— Только оплатить эти акульи зубы.

Я достал уже было спрятанные деньги. Положил ровно столько, сколько надлежало по ценнику. Старик молча взял деньги и, даже не поглядев, засунул в карман, потом взял лист бумаги, начиркал там что-то, поставил закорючку, и отдал бумажку мне. Это была квитанция.

— А зубы? — спросил я.

— А зубы достанутся тому, кто их купил.

— Но я же заплатил… — возразил было я.

— Именно, — с торжеством сказал старик и указал на квитанцию.

Неловкую паузу прервал молодой продавец. Он подошел и шепнул мне на ухо на чисто русском:

— Теперь офицер может считать, что талисман его оберегает. Если офицер хочет, хозяин может попросить показать его вам позже. Хотите?

Я взял квитанцию, скомкал в кармане и вышел. В комнате я приколол ее булавкой к деревянной полке на кухне. Вот она висит, под свечой.

Пожалуй, я напрасно сел за завещание. Талисман, хотя и не принадлежал мне, все-таки уберег. Интересно было бы увидеть человека, который купил его.

Лист Ее дневника.

Никогда не думала, что один из самых счастливых и несчастных дней моей жизни может начаться так обыденно и так неудачно. Едва показался призрак рассвета, стрельба на берегу Суторины разбудила меня. Молоко на печи сбежало, наполнив комнату неприятным ощущением недовольства собой. Глаза смыкались, ноги двигались не в том направлении, куда приказывала голова. В итоге я споткнулась о забытое вчера посреди комнаты ведро и упала, набив шишку на локте и на коленке. И это все я!

Потом зашла в магазин старого рыбака. Кстати, если уж речь зашла об этом хитреце и пройдохе, я должна записать где-то (не знаю для кого) то, что он просил меня сохранить для потомства. Сохраняю.

Во времена второго турецкого пришествия (после испанского похода) подпольное сопротивление туркам продолжалось. А после создания суда владыки Даниила уничтожение потурченков[10] и турок стало массовым. Чтобы хоть как-то укротить вольный народ, турки проводили показательные казни. На центральных площадях городов приговоренных распинали и вешали, отрезали язык и руки, выкалывали глаза. Слепые начинали находить турок по запаху, немые брались за ружья, безрукие — следили. Тогда турки стали вылавливать борцов за свободу и под ужасными пытками допрашивать их, чтобы те выдали всю сеть своих товарищей. Многих борцов таким образом удалось туркам уничтожить, и тогда прибрежные жители придумали, как обезопасить себя от турецких пыток. Более ни один человек не знал больше, чем двое других. И если брали этого человека, то двое других бежали из округи и таким образом цепь обрывалась.