Одно из зданий Лютовской земской больницы в Вязьме Сейчас здесь мемориальный уголок М. А, Булгакова.
Фото Б. С. Мягкова, 1989 г.
В обезлюдевших Муравитниках они обнаружили остатки кладбища. Примерно в двух-трех километрах в лесной поросли Б. С. Мягков увидел на холмах три мощные лиственницы (как пишет М. О. Чудакова, местные жители называли их «немецкими елками»). Нашел он и остатки кирпичного фундамента больничных построек, и мостика над лесным озерцом, невдалеке от которого принимал роды Юный врач.
Итак, вот он, маршрут к Никольскому! Верится, что и тут появится мемориальный знак в память о М. А. Булгакове.
Вспоминаются вычитанные в земском санитарном вестнике названия волостей, приписанных к медицинскому пункту в Караевской волости — Воскресенская, Волочаевская, Гривская, Егорьевская, Торбеевская. «Какие раны я зашивал. Какие видел гнойные плевриты и взламывал при них ребра, какие пневмонии, тифы, раки, сифилис, грыжи (и вправлял), геморрои, саркомы», — пишет Булгаков в рассказе «Пропавший глаз».
«Вдохновенно я развернул амбулаторную карту и час считал. И сосчитал. За год, вот до этого вечернего часа, я принял пятнадцать тысяч шестьсот тринадцать больных. Стационарных у меня было двести, а умерло только шесть.
Я закрыл книгу и поплелся спать. Я, юбиляр двадцати четырех лет, лежал в постели и, засыпая, думал о том, что мой опыт теперь громаден. Чего мне бояться? Ничего. Я таскал горох из ушей мальчишек, я резал, резал, резал… Рука моя мужественна, не дрожит. Я видел всякие каверзы и научился понимать такие бабьи речи, которых никто не поймет. Я в них разбираюсь, как Шерлок Холмс в таинственных документах… Сои все ближе…
— Я, — пробурчал я, засыпая, — я положительно не представляю себе, чтобы мне привезли случай, который бы мог меня поставить в тупик… может быть, там, в столице, и скажут, что это фельдшеризм… пусть… им хорошо… в клиниках, в университетах… в рентгеновских кабинетах… я же здесь… все… и крестьяне не могут жить без меня… Как я раньше дрожал при стуке в дверь, как корчился мысленно от страха… Л теперь…» .
В удостоверении Сычевской уездной земской управы от 18 сентября 1917 г., выданном врачу Михаилу Афанасьевичу Булгакову, говорится, что, по имеющимся в управе сведениям, на Никольском участке пользовались стационарным лечением 211 человек, а всех амбулаторных посещений было 15 361. Иначе говоря, перед нами истинные цифры, истинная картина труда доктора Булгакова.
Но какой путь пройден, каких сил и переживаний это стоило — познать все то, о чем меньше всего говорится в учебниках, но что непосредственно отражается на результатах хирургического лечения — на жизни или смерти. Готовность к помощи во всякое время, приветливость, привлекающая к себе робких и смелых, ненарушимое спокойствие лица и духа при опасностях, угрожающих больному, — так характеризовал М. Я. Мудров идеал лекаря. Как стал Булгаков таким врачом? Это прежде всего резервы сердца, страсть, соединенная с мужеством.
«… Лужа крови. Мои руки по локоть в крови. Кровяные пятна на простынях. Красные сгустки и комки марли. А Пелагея Ивановна уже встряхивает младенца и похлопывает его. Аксинья гремит ведрами, наливая в тазы воду. Младенца погружают то в холодную, то в горячую воду…
— Жив… жив… — бормочет Пелагея Ивановна и укладывает младенца на подушку.
И мать жива. Ничего страшного, по счастью, не случилось. Вот я сам ощупываю пульс. Да, он ровный и четкий, и фельдшер тихонько трясет женщину за плечо и говорит:
— Ну, тетя, тетя, просыпайся.
Отбрасывают в сторону окровавленные простыни и торопливо закрывают мать чистой, и фельдшер с Аксиньей уносят ее в палату. Спеленатый младенец уезжает на подушке. Сморщенное коричневое личико глядит из белого ободка, и не прерывается тоненький, плаксивый писк.
Вода бежит из кранов умывальников. Анна Николаевна жадно затягивается папироской, щурится от дыма, кашляет.
— А вы, доктор, хорошо сделали поворот, уверенно так» .
В рассказе «Крещение поворотом» описан действительный случай. Вот он в воспоминаниях Т. Н. Лаппа, записанных М. О. Чудаковой: «И в первую же ночь привезли роженицу! Я пошла в больницу вместе с Михаилом. Роженица была в операционной; конечно, страшные боли; ребенок шел неправильно. Я видела роженицу, она теряла сознание. Я сидела в отделении, искала в учебнике медицинском нужные места, а Михаил отходил от нее, смотрел, говорил мне: «Открой такую-то страницу!»» .
Об этих же часах в Никольском Татьяна Николаевна рассказывала и А. П. Кончаковскому, переживания той ночи помнились ей совершенно отчетливо: «Мы вышли из дома и погрузились в кромешную тьму. Из-за кустов вышел бородатый мужик и сказал Михаилу: «Если зарежешь жену, убью»…
На улице было очень сыро и холодно. Я схватила Михаила под руку и мы зашагали на свет окон больницы. С собой захватили два толстых медицинских тома…
Михаилу помогли быстро одеться и он тотчас же приступил к работе. Много раз он отходил от стола, где лежала пациентка, и обращался к книгам, лихорадочно листая их…
Удостоверение, выданное врачу М. А. Булгакову Сычевской земской управой 1917 г.
Из фондов Отдела рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина
Наконец, раздался детский плач, и в руках у Миши оказался маленький человек».
Но не все оканчивалось так, жизнь приносила ужасные минуты, поражения и неудачи, когда было так невыразимо трудно «вновь окрыляться на борьбу».
«… Мы не погибли, не заблудились, а приехали в село Грищево, где я стал производить второй поворот на ножку в моей жизни. Родильница была жена деревенского учителя, а пока мы по локоть в крови и по глаза в поту при свете лампы бились с Пелагеей Ивановной над поворотом, слышно было, как за дощатой дверью стонал и мотался по черной половине избы муж. Под стоны родильницы и под его неумолчные всхлипывания я ручку младенцу, по секрету скажу, сломал. Младенца получили мы мертвого. Ах, как у меня тек пот по спине!…
Я, угасая, глядел на желтое мертвое тельце и на восковую мать, лежавшую недвижно, в забытьи от хлороформа. В форточку била струя метели, мы открыли ее на минуту, чтобы разредить удушающий запах хлороформа, и струя эта превращалась в клуб пара. Потом я захлопнул форточку и снова вперил взор в мотающуюся беспомощно ручку в руках акушерки. Ах, не могу я выразить того отчаяния, в котором я возвращался домой один, потому что Пелагею Ивановну я оставил ухаживать за матерью. Меня швыряло в санях в поредевшей метели, мрачные леса смотрели укоризненно, безнадежно, отчаянно. Я чувствовал себя побежденным, разбитым, задавленным жестокой судьбой. Она меня бросила в эту глушь и заставила бороться одного, без всякой поддержки и указаний. Какие неимоверные трудности мне приходится переживать. Ко мне могут привести какой угодно каверзный или сложный случай, чаще всего хирургический, и я должен стать к нему лицом, своим небритым лицом, и победить его. А если не победишь, вот и мучайся, как сейчас, когда валяет тебя по ухабам, а сзади остался трупик младенца и мамаша. Завтра, лишь утихнет метель, Пелагея Ивановна привезет ее ко мне в больницу, и очень большой вопрос—.удастся ли мне отстоять ее? Да и как мне отстоять ее? Как понимать это величественное слово? В сущности, действую я наобум, ничего не знаю. Ну, до сих пор везло, сходили с рук благополучно изумительные вещи, а сегодня не свезло. Ах, в сердце щемит от одиночества, от холода, оттого, что ничего нет кругом. А может, я еще и преступление совершил…. Поехать куда-нибудь, повалиться кому-нибудь в ноги; сказать, что вот, мол, так и так, я, лекарь такой-то, ручку младенцу переломил. Берите у меня диплом, недостоин я его, дорогие коллеги, посылайте меня на Сахалин. Фу, неврастения!
… Долго, долго ехали мы, пока не сверкнул маленький, но такой радостный, вечно родной фонарь у ворот больницы. Он мигал, таял, вспыхивал и опять пропадал и манил к себе. И при взгляде на него несколько полегчало в одинокой душе, и когда фонарь уже прочно утвердился перед моими глазами, когда он рос и приближался, когда стены больницы превратились из черных в беловатые, я, въезжая в ворота, уже говорил самому себе так:
«Вздор — ручка. Никакого значения не имеет. Ты сломал ее уже мертвому младенцу. Не о ручке нужно думать, а о том, что мать жива»» .
