— Но ведь не думаешь же ты…— начал ее отец. Лукреция холодно взглянула на него, и по лицу ее было ясно, что именно это она и думает.

— Мне нужны эти люди!

— Хорошо-хорошо, — произнес Александр странно успокаивающим тоном.

Возможно, при виде горя, которое причинил Чезаре Лукреции при его попустительстве, он ощутил некоторую вину. Впервые Папа при людях продемонстрировал, что на самом-то деле он трус: его непостоянство было не столько результатом хитроумного политического расчета, сколько тем, что советники и дети тянули его в разные стороны.

Вскоре в нашем убежище собрались неаполитанский и испанский послы, папские врач и хирург, мои слуги и слуги Альфонсо и вооруженные стражники. Я настояла на том, чтобы сюда принесли тюфяки: я не собиралась ни на миг отходить от Альфонсо, равно как и Лукреция. Кроме того, я потребовала, чтобы принесли кухонную печку для очага. Я не забыла о существовании кантереллы и хотела собственноручно готовить еду для брата.

Несколько часов спустя Альфонсо пришел в себя на достаточное время для того, чтобы назвать имена людей, сопровождавших его в момент нападения; это были его оруженосец Мигуэлито и придворный Томазо Альбанезе.

Лукреция тут же вызвала к себе обоих.

Альбанезе до сих пор занимался врач, и его нельзя было трогать, но оруженосец Мигуэлито явился почти сразу.

Любимый оруженосец Альфонсо был молод, но высок и мускулист. У него было перебинтовано плечо, а правая рука висела на перевязи. Мигуэлито попросил прощения за то, что раньше не пришел узнать о здоровье своего господина, но его бледность и слабость явственно показывали, что он и сам серьезно ранен. На самом деле, он настолько нетвердо держался на ногах, что мы потребовали, чтобы он сел; Мигуэлито с благодарным вздохом опустился в кресло и откинул голову на спинку.

Лукреция принесла ему бокал вина; оруженосец принялся рассказывать, время от времени прикладываясь к этому бокалу.

— Мы втроем — герцог, дон Томазо и я — шли от Ватикана ко дворцу Святой Марии. Само собой, для этого нам требовалось пройти мимо собора Святого Петра, а на его ступенях уже спало много паломников. Мы даже и не подумали о них, мадонна. Возможно, мне следовало быть более бдительным…

На его простодушном, энергичном лице появилось виноватое выражение.

— Мы прошли мимо людей, которых приняли за группку обычных бедняков; по-моему, их было шестеро, все в лохмотьях. Я подумал, что они, должно быть, дали обет бедности. Как я уже сказал, мы не обратили на них внимания. Герцог и дон Томазо были поглощены беседой, а я, вынужден признаться, тоже не был начеку. Внезапно бедняки на ступенях повскакивали и принялись угрожающе размахивать мечами. Они лежали там, поджидая герцога: я слышал, как один из них окликнул остальных, когда мы подошли. Они мгновенно окружили нас. Видно было, что это хорошо обученные солдаты. К счастью, как вам известно, донна Санча, мы тоже были обучены неаполитанской манере фехтования. Ваш брат — ваш супруг, донна Лукреция, — был самым умелым и самым храбрым из нас. Несмотря на то, что противник превосходил нас численностью, дон Альфонсо сражался так хорошо, что некоторое время ему удавалось сдерживать врагов. Дон Томазо тоже сражался искусно и упорно и выказал достойное восхищения мужество, защищая герцога. Что же до меня, я делал все, что мог, но теперь, когда я вижу герцога таким бледным и недвижным, у меня разрывается сердце. Несмотря на все наши усилия защитить его, герцог был ранен. Однако он продолжал драться, даже когда из ран на ноге и плече уже вовсю лила кровь. И так продолжалось, пока он в конце концов не получил удар в голову и не упал. Нападающие тут же устремились к нему. Другие люди — они были одеты в черное, и я никого из них не узнал, — привели лошадей, и нападающие попытались утащить дона Альфонсо к ним. Мы с доном Томазо принялись сражаться с новой силой, ибо поняли, что если нашего господина сейчас заберут, то ему наверняка несдобровать. Мы начали кричать и звать на помощь; сначала мы пытались дозваться стражников, охраняющих дворец Святой Марии. Я подхватил господина на руки, а дон Томазо тем временем доблестно отбивался от нападающих — к этому моменту их осталось трое. Тут я заметил еще двоих людей, которые стояли перед дворцом, перекрывая проход стражникам. Один из них был пеший, с мечом наголо, а второй сидел на лошади…

На этом месте Мигуэлито понизил голос до шепота, а после этих слов и вовсе умолк. Сначала я подумала, что его от усталости и потери крови одолела слабость, особенно после такого долгого рассказа. Я велела ему выпить еще вина.

Но затем я поймала взгляд оруженосца. Нет, не изнеможение, а страх сковал его уста.

Я бросила взгляд на Лукрецию, потом снова повернулась к Мигуэлито.

— Его конь был белым? — медленно произнесла я.

Мигуэлито потрясенно посмотрел на меня, потом перевел взгляд на Лукрецию.

— Твой господин уже назвал Чезаре виновником нападения, — сказала она с восхитившим меня спокойствием. — Ты здесь среди друзей Неаполя, и я в неоплатном долгу перед тобой за то, что ты спас жизнь моего мужа. Я клянусь, что тебе не причинят никакого вреда, если ты повторишь правду.

Молодой оруженосец неохотно кивнул, потом хрипло признался:

— Да. Это был дон Чезаре, герцог Валенсийский, верхом на коне. Я испугался за своего господина, потому направился в противоположную сторону, обратно к Ватикану, пока дон Томазо отбивался от наседающих убийц. Мы с ним кричали, пока папские стражники не открыли ворота и не впустили нас; тогда убийцы пустились наутек.

— Спасибо, — произнесла Лукреция резким, глухим голосом; я никогда прежде не слыхала, чтобы она говорила с таким равнодушием и бесстрашием. — Спасибо тебе, Мигуэлито, за то, что ты сказал правду.

На следующие несколько дней эти покои в апартаментах Борджа — их постоянно охраняли солдаты и самые доверенные из людей Альфонсо — превратились в своего рода преисподнюю. Мы установили ширмы, разделив великолепно расписанный Зал сивилл на внутренние и внешние покои, чтобы обеспечить себе немного уединения. Сюда доставили мебель, и мы вместе с нашими придворными — в том числе с донной Эсмеральдой — устроили в этом роскошном зале примитивный лагерь, словно бы находились на войне.

Через час после того, как за ним послали, явился врач Папы. Он осмотрел Альфонсо и, к нашему с Лукрецией облегчению, объявил, что с учетом молодости и крепкого сложения моего брата он будет жить, «если только за его ранами будут как следует ухаживать». То, что за ними будут ухаживать как следует, сомневаться не приходилось, ибо во всем свете не нашлось бы более ревностных сиделок, чем мы с Лукрецией. Мы собственноручно промыли и перевязали раны. Руководствуясь наставлениями Эсмеральды, я сама готовила кушанья, которые Альфонсо особенно любил в детстве, а Лукреция кормила его с ложечки. Наша преданность Альфонсо настолько сплотила нас, что мы начали понимать друг друга без слов.

Альфонсо быстро поправлялся, хотя раны его были серьезны и менее крепкого человека они свели бы в могилу. Вечером того ужасного дня он очнулся и внятно спросил о здоровье своего оруженосца, Мигуэлито, и Томазо Альбанезе. Услышав, что оба они живы, Альфонсо благодарно вздохнул.

— Лукреция, Санча, — произнес он с внезапной настойчивостью (при этом он был настолько слаб, что не мог даже сидеть), — вам не следует оставаться здесь со мной. Это опасно. Я — человек конченый.

Лукреция вспыхнула и со страстностью, захватившей нас врасплох, произнесла:

— Я клянусь Господом, здесь тебе ничего не грозит со стороны Чезаре! Я не допущу, чтобы мой брат причинил тебе какой-то вред, даже если для этого мне придется удавить его собственными руками!

И она, ради Альфонсо, попыталась сдержать поток слез.

Я обняла Лукрецию и, покачивая ее, и поглаживая по спине, словно маленькую, рассказала Альфонсо, какие меры предосторожности приняла его жена: что здесь сейчас, в эту самую минуту находятся испанский и неаполитанский послы и что двери охраняют две с лишним дюжины солдат.