Слепил из праха земного Творец персов, и одухотворил их дыханием своим, и стало ясно Ему, каким должно быть подлинное благородство! Затем – эллинов-юнанов, и сделалось понятно Ему, каков бывает истинный разум! Потом – египтян, и уразумел, что значит быть упорным в труде! А вслед за ними – вавилонян, и осознал, каково оно, умение вести удачный торг! И иных многих сотворил. Перечислять их пришлось бы столь же долго, сколь требуется времени, чтобы объехать просторы Ойкумены, посетив поселения всех народов, обитающих в пределах ее.

Творя племена, отпускал их Мелькарт, дозволяя жить.

Солнечный сундук стоял рядом с Создателем, и, отпуская, одаривал Он создания свои угодьями, пригодными для обитания и процветания. Так стали эллины-юнаны обладателями дивных лесов, и цветущих островов, и буйной лозы, и благословенной оливы. Так обрели персы неохватный степной простор, рассеченный сияющими клинками горных ручьев. Так достался египтянам полноводный Нил, дарующий жизнь, а вавилонянам – сразу два потока, ничем не уступающих Нилу: бурный Тигр и спокойный Евфрат. Каждый народ получил свое, и никто не ушел обиженным.

Отпустив же сотворенных несовершенных людей, принялся Светоносный за высший труд – воплощение финикийца.

И преуспел.

Благородными, как персы, встали перед Ним любимые дети Его и разумными, как юнаны, трудолюбивыми, как египетские фелля, и тароватыми под стать обитателям Двуречья! И каждое свойство, иным племенам присущее, но многократно превосходящее свойство предшественников, было в совершенных людях.

И опустил руку в солнечный сундук Извечный, чтобы по достоинству одарить возлюбленных своих детей, и нахмурился, раздосадованный! Ибо пуст тот сундук, мнившийся неисчерпаемым! Все лучшее, что было там, ушло на то, чтобы оделить несовершенные творения, и лишь щепотка серого песка, да горстка горячих камней, да дуновение знойного ветра, да еще много-премного соленой воды, которую нельзя пить, осталось на самом дне и выпало на долю лучших из людей, финикийцев.

Огорчился Мелькарт, но что мог поделать даже он, Могущий Все? Ведь не отнимают назад подаренное…

И сказал тогда Солнечновенчанный:

– Ум дал я вам, финикийские люди, и силу, и трудолюбие, и упорство, и благородством не обидел, а вот землей, достойной вас, обделил. Пусть же отныне будет так: в любых начинаниях ваших буду стоять я за вашей спиной незримо, и любую потребную помощь окажу, на зависть тем недоделанным, которым неосмотрительно раздал мир…

Вот как рассказывают о начале веков слепые певцы.

Так ли было? Не так?

Некому ответить.

Но разве без поддержки Сияющего сумели бы финикийские люди совершить неслыханное?..

Любой странник, чей путь пролег через Финикию, возвращается под крышу родного дома потрясенный, и рассказы его, хотя и правдивые, вызывают недоверие соотечественников, не бывавших нигде дальше соседнего поселка.

О рукотворных лесах, взращенных на сухой и каменистой почве, повествует вернувшийся, о каналах, не прорытых в земле, но пробитых в тяжелом камне, о садах, растущих на скалах, куда многие поколения едва ли не горстями приносили черную землю, купленную в плодородных краях…

А поверив, наконец, бывалому человеку – после долгих споров, ожесточенного отрицания и торжественных клятв, – слушатели приходят к однозначному выводу: безусловно, правы мудрые сказатели, и без явного благожелательства свыше тут вряд ли обошлось…

Что касается самих уроженцев финикийского побережья, то они избегают пояснений. Разве что пожимают плечами, выслушивая жадные расспросы странников. И то сказать, кому в точности ведомо, как оно было в те далекие дни? Так отвечают жители Тира, и Сидона, и Триполиса, и прочих городов, выросших на границе песков и моря, и, подняв глаза, заговорщицки улыбаются Мелькарту, чей лик круглый год яростно пылает в безоблачной синеве.

Изо всех народов, населяющих Ойкумену, лишь им под силу, не щурясь, обмениваться понимающими улыбками с сияющим светилом.

Конечно, далеко не каждый и среди сынов Финикии может помериться взглядами с Мелькартом.

Нет, не каждый…

Но пятеро, сидящие в прохладной, пропитанной мельчайшими брызгами, долетающими от звонкого фонтана, зелени сада, опоясавшего крохотную загородную усадьбу, – могли.

Только что завершилась легкая, из нежнейших фруктов и медовых лепешек, трапеза, и теперь они молчали, неторопливо, крохотными глоточками допивая из запотевших чаш пронзительно-морозный шербет.

На первый взгляд они, все пятеро, казались братьями.

Одинаково расшитые халаты и головные повязки. Одинаково мясистые губы, утопающие в завитках некогда черных, но давно уже просоленных сединою бород. Одинаково внимательные миндалевидные глаза, словно бы и равнодушные ко всему, но и не пропускавшие ничего из происходящего вокруг.

И руки.

Большие, клешнястые, безошибочно выдающие знакомство с шершавым веслом и просмоленным канатом, мозолистые, отполированные рукоятью меча и жестким верблюжьим недоуздком, покрытые трещинами, с навеки въевшейся грязью, вывести которую вовсе не способны ни драгоценные притирания, ни самые искусные ухищрения умельцев, зарабатывающие состояния, омолаживая человеческие тела.

Чужеродно и неестественно сияние на корявых, изогнутых пальцах золотых перстней, усыпанных многоцветными, не имеющими цены каменьями…

Допивая благоуханный шербет, старики один за другим отставляли чаши, перевернув их вверх дном в знак насыщения, учтивыми кивками благодарили хозяина, сидящего, по обычаю, спиной к востоку, утирали приготовленными тряпицами губы и беззвучно шевелили ими, вознося благодарственную молитву. И молчали.

Они знали цену молчанию, которое золото, ибо именно они повелевали золотыми ручьями, стекающимися со всех четырех сторон света в сундуки торговых домов Финикии.

Они откричали свое в юности, на зыбких палубах крутобоких судов, безбоязненно выходящих в открытое море, где уже не видна твердь. Они отговорили предназначенное в долгих беседах у костров, запаленных посреди необъятных соленых пустынь, где лишь шорох зыбучих песков да печальные вздохи верблюдов напоминали о том, что жизнь еще не завершила свой путь. Они познали смысл слов и суть молчания…

Каждое слово, да что там – даже и безмолвный жест любого из этих пятерых, допивающих шербет, означали всколыхнувшиеся торговые ряды прославленных оптовых рынков, суету здоровенных грузчиков на пристанях, потрескивающие от напряжения сходни, надсадное уханье мореходов, выбирающих якоря, и свист ветра в снастях, и вздымающиеся ряды весел, и прощальные крики чаек за кормой. Это по их велению на диких берегах поднимались торговые поселки, иные из которых с течением лет вырастали в великие города, подобные Карт-Хадашту, родному сыну Тира, ставшему хозяином половины Великой Зелени! И полуголые туземцы, темнокожие на дальнем юге и зеленоглазые на морозном севере, выходя из зарослей, пугливо и восторженно взирали на груды товаров, разложенных у кромки прибоя для знакомства и первого обмена. В порты Эллады, и Гесперии, и обоих Боспоров, Фракийского и Киммерийского, и Колхиды, и отдаленного Серендипа входили корабли под пурпурными парусами и выходили дальше известной черты, в Распахнутый Океан, гудящий за Столбами Мелькарта, правя к влажным Островам Олова, где никогда не виден Мелькартов лик, и к Стране Мохнатых, украшенных дымящимися горами…

Короткий степенный кивок, слабый взмах руки – и караваны из сотен завьюченных до отказа верблюдов трогались с места, позвякивая бубенцами, уходили на восток, расплывались в рассветной хмари, все дальше и дальше, через парфянские степи, через немирные патанские горы, через полноводный Инд, где остановились некогда, исчерпав силы, фалангиты Божественного, через загадочный Ганг, воды из которого мечтал испить, да так и не испил Божественный, – в край раскосых и желтокожих людей, восточнее которых нет, в край, где презирают чужеземцев, хотя и не отказываются торговать с презираемыми, где шесть царств истощают друг друга в бесконечных войнах, но число жителей не становится меньше, ибо даже кролики не плодятся так, как эти люди, умеющие делать бесценный, холодно шелестящий шелк…