– Девушка, вы мне вместо ста рублей дали двести.

– Ах да! – и студентка охотно забрала одну бумажку назад. На глазах у девчонки очки, как телевизоры.

– С наступающим Рождеством!

– Спасибо. И вас!

Улыбаюсь на захлопнувшуюся дверь.

Машинально считаю выручку за два утренних часа. Сотни не хватает! Неужели я девушке стольник по ошибке вернула? Наверное, задумавшись, держала его в руке. А подумала, что лишний… Теперь придется свой в кассу докладывать!

Выскочила из университета, но след покупательницы не то что простыл – коркой льда покрылся… Минус тридцать как-никак.

Я озлобленно оглянулась на кассу: вот и пожалей таких…

А тут покупатели:

– Выделитель текста, карандаш, словарь Мюллера…

Через час снова деньги пересчитываю. И странное дело – сложилась выручка – по чеку, по накладной и в пачке.

Неужели сотка опять разъединилась в руке? Нет, скорее всего, в мозгах. В школе по математике у меня был шаткий трояк, и теперь это пагубно сказывается на карьере продавца-кассира. А заодно и на моей психике.

Взмахнула расческой, повесила табличку “Технический перерыв 10 минут”. И в столовку!

Говорят, переживая трудности, человек ищет опору в детских воспоминаниях, едва ли не в младенчестве. Принимает позу эмбриона, прижимает фото бабушки или еще что-то в этом роде. Я нашла более действенное средство: котлета, салат из капусты и язычок с повидлом. Все точно такое, как было в школьной столовой двадцать лет назад. Вкус, консистенция, запах. Как удается общепиту сохранить неповторимый колорит советских изделий? После школы я нигде не встречала подобной жратвы. В студенческие годы были другие блюда, а после – и подавно. И вдруг здесь, в столовой Нью-ЛГУ, из самых глубин прошлого вернулись забытые оттенки вкуса, и вместе с ними вернулось ощущение детства и защищенности. Котлета, правда, уже не по десять копеек, а по четырнадцать рублей, и салат из капусты с морковкой не за две копейки. Да разве дело в ценах! Когда речь идет о психотерапии…

Изобретатель Веткин (в любом институте есть такие чудики) повадился заходить ко мне в магазин и рассказывать о своих экспериментах. Вечно тащит какие-то провода, приборы, колбы. Напомнил он мне одного студенческого приятеля. Я на первом курсе всегда на дискотеку, в кино, а приятель – в библиотеку или в лабораторию: химичил вечерами, хотел изобрести эликсир бессмертия. Обещал: “Если получится, на тебе первой испытаю”. – “Почему на мне?” – “Потому что ты человек будущего…” Где он со своим бессмертием пропал? Говорят, в Бельгии. А Веткин тут как тут. Только теперь я не верю ни в какие такие лекарства, хотя есть у Веткина некое изобретательское горение. Глядишь, чего и получится…

– Моя мечта, чтобы люди жили до ста двадцати лет. И не просто жили, а не болели.

И Веткин начинает говорить, говорить, как мед лить… Если смотреть ему в глаза, то уснешь и стукнешься головой об прилавок.

Воду для чая набираю из-под крана в туалете – желтая, невкусная.

Чай в пакетиках как любовь в презервативе – жажду утолишь, а удовольствия никакого.

У охранника за стеклом вода в бутылях привозная, хорошая, он весь день заглядывает в пропуска и пьет чай. Я при атласах, он при атасах. Лицо у стража порядка скучное, так и хочется протянуть ему книгу бесплатно. А будет ли читать – вопрос.

Один раз новенький охранник купил у меня “Кактусы” и “Ядовитые грибы”:

– Для жены, она любит…

Прозвенел звонок, и молодежь ринулась за канцтоварами.

– Скрепки, две резинки, три ватмана…

Нагрянула гардеробщица. Я в недоумении:

– Полина Петровна, что вам предложить?

– Подарок нужен, Таисии Михайловне – уборщице из мужского туалета.

– Сколько ей? Семьдесят? Никогда бы не подумала. Да, “Кама-сутра” не подойдет. Ой, не лезьте на ту полочку. И желтые книжечки не трогайте, я их специально лицом к стенке повернула…

Несмотря на отговоры, Полина берет “Джанки” и “Гомосека” и долго вдумчиво листает.

– Вы читали?

Что сказать? Скажешь “да”, вроде как в чем-то личном признаешься… Скажешь “нет” – соврешь, который раз за неделю.

– Ну да, читала. Знаете, современно…

– А подешевле ничего нет?

– Дешевле только “Конармия” Бабеля, сорок рублей и твердая обложка.

Полина берет “Конармию” и прилаживается на моем прилавке сделать дарственную надпись.

– Чего бы ей пожелать? Успехов в труде?

Мне вдруг вспомнился мужской туалет с грозными плакатами: “Обувь в раковине не мыть”, “На унитазах не прыгать”.

– По-моему, у Таисии Михайловны на службе и так все хорошо. Студенты ее боятся, педагоги стараются лишний раз не заходить, сдержаться, так сказать, до дома дотерпеть.

Полина хмыкнула и ушла обдумывать поздравление.

На мини-кассе высветилось 17.00. В ту же секунду я схватила сумку и вышвырнулась из каменного мешка. А на улице оказалось светло от снега. И ты ждал меня у перекрестка.

Продавщица и почтальон. Роман людей из народа. Это про нас с тобой. Телефон в холле университета бесплатный, днем трезвоню тебе на почту.

– Чего делаешь?

– Выдаю письма. А ты?

– Ценники пишу.

– Все как обычно?

– Да, все как обычно.

“Все как обычно” – подразумевает “я тебя люблю” и прочее…

– Короче, заеду после работы.

– Буду ждать.

Ждать вечера, когда ты закроешь свою почту, а я свой киоск, и мы зашагаем по длинной светящейся улице под горку, и будем целоваться на морозе, и греться во всех попадающихся на пути магазинах. Нашими усилиями дорога домой будет удлиняться до бесконечности… С тобой интересно все: толкаться у прилавков с собачьим кормом, выбирать кефир, проявлять фотопленку, обсуждать стихи и пить в забегаловке кофе без ничего. С тобой мне нравятся этот город, эта планета и даже этот тридцатиградусный мороз. С тобою – жизнь!

Утром врываюсь в магазин и тут же пробиваю первый чек. От балды. Обычно – файл за рубль. Тем самым я максимально приближаю время первой покупки ко времени начала рабочего дня. В течение дня файл непременно купят, но главное- сразу по чеку зафиксировать, что ты уже работаешь…

Далее я достаю ноутбук и начинаю набирать мемуары некоего господина, который мне за это платит. Очень мало. Но я люблю тратить деньги – поэтому мне и мало и много – всегда мало.

Когда устают глаза, разминаюсь, листаю книги…

Зима проходила под взглядом Ван Гога. Наверное, от этого все плыло и волнилось, уходило из-под ног, ускользало из рук.

Как только привезли этот альбом, я поставила его прямо перед собой. На обложке – “Портрет с перевязанным ухом” (и курительной трубкой).

В ушанке, с забинтованной головой Ван Гог казался мне похожим то ли на зэка, то ли на солдата. И еще он был похож на женщин, подвязывающих под зимние шапки белые пуховые платки. Почти русский. Почти петербуржец.

– Как вы можете работать в таком состоянии? – покупатели недоумевают.

С утра на нижнем веке прорвался гнойный нарыв, и глаз залило кровью. Промокаю салфеткой. Пробиваю чеки: кнопки, блокнот, прописи…

Чай из туалета. Мысли под стать пойлу.

В уголках глаз Ван Гога тоже красно. Бинты, кровь… Кровь, боль… Боль имеет свойство растекаться.

Вечером – на мороз с кровавым фуфлом. Перед тем, как выключить свет, смотрю на голландца. Он-то почему в ушанке. Прованс не Петербург. Но ушанка роднит. И красное в уголке глаза роднит…

Он смотрит на меня так – как мне нравится, как я придумала…

В юности любовь растекалась по миру всемирным потопом, теперь это пересыхающий ручей между давящими небоскребами материального благополучия, творческого успеха, воспитания подрастающего поколения, да мало ли у нас первоочередных задач?

И вдруг надоело!.. Глядя на картины Ван Гога, внезапно вспоминаешь, как надоело не любить. Как надоело и скучно быть неодушевленным, статичным, оторванным от неистового движения космоса.

В те времена Вселенная вращалась таким образом, каким Он рисовал ее. А сейчас?…

“После жатвы я иногда тосковал и думал: когда я сам стану частью природы, что будет с моим искусством?”