– Да. А потом?

– Она отправится в тюрьму. – Я пытался понять, что же не так, и высказал одно предположение: – Вы хотите сказать, что тогда пострадает второй ребенок, которого лишат матери, да?

– Нет.

– Но что тогда? В чем загвоздка?

Он долго качал головой.

– Ты хочешь, чтобы у тебя на совести были убийства?

– Я не понимаю…

– Ну хорошо. Если уж тебе все надо разжевать… Эта женщина сказала, что убила сына, потому что ей не хватало денег на содержание двоих детей. Ей пришлось сделать выбор, правильно?

– Совершенно верно. Она именно так и сказала: «Я выбрала более симпатичного».

Жан-Поль замер, как преподаватель, который надеется, что ученик сам отыщет ответ.

– Думаю, ты догадываешься, что Иоланда – не единственная женщина, оказавшаяся в подобной ситуации. Есть десятки, даже сотни матерей, у которых слишком много детей и слишком мало средств, чтобы их прокормить. Они не сделали вовремя аборт, позволили своим отпрыскам появиться на свет и теперь не знают, что с ними делать. До них постепенно доходит: чтобы поправить свое положение, нужно, говоря языком экономики, «ликвидировать помехи». Ты следишь за моей мыслью?

– Гм…

– Но они не понимают, как за это взяться. Потому ничего и не делают. Даже если очень этого хотят.

Я молчал.

– Этот мир не так прост, как выглядит по телевизору, в кино или в газетных статьях. Людям говорят то, что они хотят слышать, и это далеко не всегда правда.

– То есть… – начал я.

– Очнись, приятель. Нет никакого материнского инстинкта, это всего лишь трюк, который придумали рекламщики, чтобы продавать присыпки, памперсы и прочее барахло! Врожденная материнская любовь… Что за бред! Но именно потому, что ее нет (равно как и Деда Мороза), люди после двадцати пяти лет начинают посещать психотерапевта. Моя мать меня не любила. Вероятно, то же самое можно сказать и о твоей матери. Они не любили нас, но не решились убить. Наверное, потому, что их останавливали те самые «технические трудности». И в этом вся разница между маленьким Мишелем и нами.

Я пристально смотрел на главного редактора. Он совершенно не походил на человека, находящегося под влиянием алкоголя. Наоборот, мне показалось, что он демонстрировал исключительную ясность ума. В его словах не было ни капли иронии – лишь констатация факта, признание печальной действительности.

– Я все-таки не до конца понимаю, к чему вы клоните…

– Что ж, давай будем называть вещи своими именами. Иоланда нашла выход из ситуации, чтобы больше не мучиться со старшим сыном. Эту историю ни в коем случае нельзя публиковать, иначе… хм… другие матери тут же сделают что-то подобное.

Воцарилась тишина. Я был потрясен.

– Видишь ли, все дело только в воображении. Другие матери просто не додумались использовать большой мешок для мусора и канал. Иоланда изобрела свой, особый способ решения проблемы, которую я бы назвал широко распространенной.

Оторопев от услышанного, я по-прежнему молчал.

– Возникает только один вопрос: стоит ли подкидывать другим матерям идею, как избавиться от лишних детей? Ты должен понимать, что после публикации твоей статьи у Иоланды наверняка появятся подражатели.

Я ущипнул себя, чтобы очнуться, избавиться от этого кошмара.

– Вы что же, хотите сказать, что это преступление, если забыть о том, насколько оно чудовищно, является оригинальным изобретением?

Жан-Поль вздохнул:

– Совершенно верно. Если выпустить эту статью в ее нынешнем виде, погибнут и другие дети. По твоей вине. Если же статья станет более нейтральной, они останутся в живых.

Я уставился на него, не решаясь понять то, что он сказал.

– Знаешь, в фильмах и романах людям преподносят симпатичный, удобный мир, устроенный в соответствии со строгими правилами, – логичный мир, в котором есть добрые и злые. А потом мы встречаемся с реальностью. – Это слово он произнес каким-то странным тоном и пальцами изобразил кавычки. – В реальности преступники редко попадают в тюрьму. – Он затянулся и аккуратно выпустил табачный дым. – И может быть, это даже лучше для всеобщего спокойствия.

– Но… как же жертвы?

– Жертвы? Пусть катятся ко всем чертям!!!

Он выпалил это так яростно, будто говорил о чем-то глубоко личном, о том, что он пережил на собственном опыте. Что это была за тайна?

– Жертвы не воскреснут от того, что их мучители попадут в тюрьму. Так что давай думать об общественном благе, прежде чем нам приспичит во что бы то ни стало выступить в роли поборников справедливости. Счастливого конца не бывает. Бывает только реальный конец.

Жан-Поль посмотрел на меня, как учитель, который только поделился с учеником великим откровением.

– Так что же мне делать? – спросил я, собирая свои листки и фотографии. Теперь они стали ненужными.

Шеф сделал неприличный жест и стал раскладывать фотографии как карты:

– Ага, вот эта очень хороша. Симпатичный маленький Мишель в красном свитере. Ты даешь снимок мальчика, пишешь под ним его имя и фамилию и сочиняешь небольшую заметку в стиле: ««Трагическое происшествие на берегу канала». Сообщи некоторые подробности происшествия и напомни родителям, чтобы те не позволяли своим чадам болтаться на берегу этого самого канала. Можешь даже обвинить дорожные службы, которые должны были установить ограждения в особо опасных местах. Не переживай, в мэрии привыкли, что на них все сваливают. Это называется «отсутствием конкретного виновника в условиях коллективной ответственности». – От Жан-Поля не укрылось, что мне не по себе. – Видишь ли, счастливых журналистов не бывает. Хочешь, я скажу тебе почему? Потому что мы знаем, что происходит на самом деле. И это пожирает нас изнутри. Чтобы быть по-настоящему счастливым, нужно пребывать в неведении или уметь очень быстро забывать. Зачем, по-твоему, я столько пью? Пойдем, я угощу тебя кружкой «геза»[25].

На этот раз я принял его приглашение. После трех кружек «геза», двух кружек вишневого пива плюс пять оливок, порция картофеля фри и жирная сосиска с дижонской горчицей Жан-Поль посоветовал мне попробовать пиво под названием «Скоропостижная смерть». Смакуя янтарный напиток, одновременно горький, шипучий и сладковатый, я раздумывал, можно ли в самом деле упиться пивом до смерти. Мысли тонули в каком-то тумане, меня разбирал беспричинный смех.

Жан-Поль наклонился ко мне, его глаза сверкали.

– Да, счастливых журналистов не бывает, но вот о чем я тебе не сказал: это ремесло может быть вполне сносным при условии небольшой «химической поддержки». До сих пор ты был, так сказать, девственником и только что лишился невинности. Любой человек рано или поздно соприкасается с грязью, и лишь после этого люди действительно становятся людьми!

Он захохотал и хлопнул меня по спине.

На следующее утро в газете появились фотография маленького Мишеля в красном свитере и статья под заголовком «Трагическое происшествие на берегу канала».

Мадам Виолетта – в бигуди, тапочках и пеньюаре – показала мне за завтраком мою собственную статью.

– Бедный мальчик, он был так мил. И даже просто на фотографии видно, что он был послушным ребенком. Но он так поздно играл на берегу канала! Неудивительно, что он попал в беду. Там же ничего не видно, в том месте отвратительное освещение. Да еще там наверняка было скользко. Я всегда считала тот район опасным и никогда бы туда не пошла. Надеюсь, твоя статья хоть немного расшевелит наши власти и муниципалитет наконец установит там уличные фонари, ведь это нужно, чтобы уберечь детей.

Мне захотелось сказать ей, что когда люди сами падают в канал, то у них, как правило, не бывают связаны за спиной руки и эти люди не упакованы в мешок для мусора, но, взглянув на ее взволнованное лицо, я понял, что не в состоянии обрушить на нее этот ужас, который наверняка испортил бы ей завтрак…

Все следующие дни я работал, чувствуя, что с трудом сдерживаю ярость. Фотографии других трупов помогли мне забыть лица маленького Мишеля и его матери.