Дамы засели на диване около круглого стола, на котором стоял новый десерт: вологодская пастила, разных сортов орехи, фрукты, варенные в сахаре. Мужчины чиновные засели по сторонам и занялись чищением зубов и нюханием табака; прочие, люди подчиненные, толпились по сторонкам, перешептываясь или рассматривая богатое украшение комнаты: московские обои с изображением пастушки в фижмах и пастуха в штанах, играющего на дудке; мебель, обитую зеленым сафьяном; картинки, производства Логинова, в золотых узеньких рамках, изображающие историю Женевьевы, Поля и Виргинии, блудного сына и искаженные черты царей и полководцев, с подписью и стихами в честь их.

— Вообразите-с! — сказал почтмейстер, взяв вилкою кусок пастилы, — во Франции, в Париже-с, бывает завтрак на вилках.

— Возможно ли! Каким же это образом? — вскричало несколько голосов.

— Не знаю-с; а могу представить доказательство, книгу г. Коцебу, о воспоминаниях в Париже; г-н Коцебу достоверен-с, не солжет.

— Да это, верно, просто выражение, — сказала важно хозяйка дома. — Точно такое же выражение, как у нас говорят: сидеть на иголках.

— Должно быть так-с! — подтвердил председатель магистрата.

— Что город, то норов, что деревня, то обычай! — произнес протопоп, поправив свою бороду.

— Действйтельно-с! — сказал семинарист, учитель городской школы. — Цицерон сказал: communem consociationem colere, tueri, servare debemus, то есть мы должны служить обычаям…

— Точно так-с! — прервал его почтмейстер. — Однакоже у г. Коцебу в статье о коврах сказано, что показывающий Цицерон сам понимает мало.

— Помилуйте, — сказал, ужаснувшись, учитель, — Цицерон оратор римский!

— Что ж, сударь, — отвечал почтмейстер, — он мог путешествовать и заехать в Париж. Я бы сам с любопытством взглянул на город, в котором даже весь мастеровой народ рыцари и носят щиты с девизами.

— Как это так-с? — вскричали все.

— Извольте прочитать г. Коцебу о Париже, — отвечал важно почтмейстер. — Да-с, — промолвил он и продолжал:- Но уж какая развратительная философия во Франции! Вообразите себе: сам Наполеон Бонапарте сказал господину Коцебу вольтеровское правило: что все люди добры, исключая человека скучного.[2] Как вы думаете об этом: все люди добры, исключая человека скучного!

— Ужасно! — вскричали гости. — Все люди добры, исключая человека скучного! Следовательно, разбойник, тать добры, потому что они не скучны.

— Ужасно! — повторили все, и общее удивление было прервано предложением одной из девушек сыграть на клавикордах.

— Право, все перезабыла, Нимфодора Михайловна.

— Сделайте одолжение, сударыня, потешьте моих гостей, — сказал городничий.

Все гости также обратились с покорнейшею просьбою к виртуозке.

— Право, я все перезабыла! — повторила она.

— Ну, ну, ну, Софья! Я не люблю манеров! Учат не на то, чтоб забывать! — вскричала мать девушки. И Софья, надувшись, села за клавикорды. Клавиши застукали, струны зазвенели; педаль, приделанная для маршей и турецкой музыки, забила в деку, как тулумбас, клавикорды закачались на складных ножках.

Все гости обступили виртуозку и дивились искусству игры; но удивление многих увеличилось донельзя, когда правая рука Софьи, перескочив через левую, заиграла на басах.

— Это, верно, французская вариация! — вскричал председатель.

— Точно так-с, — отвечала Софья с самодовольствием, — это французская кадриль.

— Я отгадал! — продолжал председатель. — У них все навыворот. Ну зачем бы, кажется, играть правой рукой вместо левой, а левой вместо правой?

— Софья! — сказала строгим материнским голосом мать Софьи. — Я не раз тебе говорила: играй просто вариацию, не перекидывая руки! Что за глупая манера! Как будто нельзя играть добрым порядком!

Софья порывисто встала из-за клавнкорд и вышла в другую комнату.

Ее мать почла неприличным, что она не дождалась похвалы и благодарности за игру, последовала за ней журить, бранить наедине, учить дочь свою приличиям общества.

Между тем мужчины засели за несколько столов играть в бостон, а хозяйка с своими гостями около десерта.

Пробило шесть часов. Ломберные столы были уставлены уже ремизами, а синяя салфетка десертного стола покрылась скорлупой.

— Господа! — вскричал городничий, — пора в театр, ремизы разыграем после.

— Пора, пора, — повторили все дамы. — У вас есть афишка? Говорят, что актеры бесподобные.

— Как же-с, антрепренер представил мне список актерам. Играть будут пьесы отличные, по моему назначению, драму "Добродетельная преступница, или преступник от любви" в трех действиях, и комедию в пяти действиях "Неистовый Роланд".

— Как это интересно! Пора, пора! — повторяли дамы, сбираясь и с нетерпением ожидая у подъезда дрожек.

Бостонисты сложили ремизы, разыграли, рассчитались, схватились за шапки, второпях выигравший забыл заплатить за карты; и вот, пешком и на дрожках, все двинулись в театр.

Город, в котором случилось описываемое происшествие, лежал на берегу роскошного Днепра и разделялся глубокою лощиною. Главная часть города была на горе и украшалась широкою площадью, ограничиваемою корчмами, костелом, соборною церковью и деревянным театром с лубочной кровлей. Другая часть города, носившая название за мостом, не имела в себе никаких замечательных зданий и украшений, кроме городских бань, пивоварни и живодерни, на которой выделывались самые лучшие собачьи меха. Третья часть, под горой, населена была Израилем и украшалась деревянной школой, обросшей мохом и стоявшей посреди лачуг и непроходимой грязи; весь же город славился красотой евреек; Голды, Рифки, Рохли, Лейки, Ганзы и Пейзы, в красных тюрбанах, в мушках, с рассыпанными волосами по плечам, владычествовали над походными сердцами.

В этот же город приехала труппа актеров, и г. антрепренер, заплатив полиции положенный штраф за намерение играть трагедии, комедии, оперы, драмы и мелодрамы, к удовольствию городской публики, получил дозволение воспользоваться театром, который поступил в городскую собственность также от одной походной труппы актеров, изгнанной из города за то, что осмелилась, по болезни некоторых из действующих лиц, отложить спектакль до другого дня.

Приехавшая труппа актеров принадлежала уже не к тому времени, когда публику сзывали в театр бубнами и литаврами, когда без предуведомления о достоинстве пьесы и без испрошения снисходительного воззрения на игру актер не смел ступить на сцену, а публика без предварительного экстракта или объяснения пьесы, изложенного в прологе, не понимала смысла; но она принадлежала к той эпохе, когда порок и добродетель не смели соединяться в одном и том же действующем лице, но боролись отдельно, боролись друг с другом, а не с душою человеческою.

Настало роковое время — 6 часов пополудни; театр осветился плошками. Четыре еврея с скрыпкой, виолончелью, цимбалами и треугольником засели перед сценой. Занавес, с изображением Аполлона и девяти муз, покрытых вохрою и суриком, волнуется уже от сквозного ветра. Все действующие лица уже готовы для представления драмы, только недостает еще маркиза Лафаста, преступника от любви, главного лица. Французский король, в черном фраке, в лентах и звездах, в тафтяной мантии, усеянной блестками и мишурой, ходит с досадою по сцене, распоряжается за кулисами, твердит в тетрадке роль свою и у всех спрашивает, пришел ли Зарецкий?

Софья, добродетельная преступница, также заботится об нем.

Публика наполняет уже театр. Приехал и городничий с своим семейством. Музыка загремела мазурку… а маркиза Лафаста нет.

— Чорт! — восклицает в отчаянии король.

— Боже! — восклицает Софья.

— Я сгоню его, не будь я антрепренер! — восклицает король.

— Посмотрю, как сгоните! И я отойду прочь! — восклицает Софья.