К костру подошла стреноженная лошадь, потянулась к дыму, видно, искала спасения от комаров. Ясин протянул ей кусок лепешки, она осторожно взяла ее и стала жевать, мотая головой.
— Еще в дороге всякой всячины наслушался о местной жизни. Порой даже страшновато становилось. Мы тогда добирались до бухты Нагаева долго. Пятнадцать суток в море болтались на старом грузовом судне. На Камчатку заходили. Как ни старался я представить себе Магадан, а он совсем другим оказался. Город уже раскинулся широко, но постройки в основном были рубленые, одноэтажные и редко двухэтажные, а больше все барачного типа, деревьев мало, все повырублено. Но зато жизнь кипела, все были заняты делом. Работали с подъемом. Знакомились на ходу.
Направили меня на работу в Северное горное управление, в Хатыннах. Трое суток мы туда буквально ползли. Трасса тяжелая. И совершенное безлюдье. Лишь кое-где по пути дорожные участки. Помню первую ночевку в Атке. Мы теперь, когда с вами проезжали, видели: это целый город. А в те времена вся Атка — два низких барака... Так вот. Ночь была прохладная. Мне не спалось. Я вышел из избушки, а ночи белые еще были, тишина первозданная, неправдоподобная. И понимаете, Паша, ведь, кажется, место довольно пустынное. Сопки невысокие, серенькое небо, а вот есть в этом что-то завораживающее, притягательное... даже и не объяснишь. Наверно, именно в ту ночь я и «заболел» Севером.
Ясин замолчал и, глядя на пламя, думал о чем-то своем. Павлу хотелось, чтобы он продолжил свой рассказ, но не стал прерывать его размышления.
И, будто угадав мысли Павла, тот снова заговорил:
— Из Хатыннаха меня направили на прииск, что в тридцати километрах от управления. Ехать пришлось верхом. В роли кавалериста я оказался впервые в жизни. Ну и досталось же мне! Эти тридцать километров — прямо-таки езда с препятствиями: и болота, и откосы, и овраги. Словом, получил первое крещение. На прииск прибыли ночью.
Утром огляделся: четыре деревянных дома, а дальше вышки, заборы — лагерь заключенных. Не по себе мне как-то стало, ведь был туда горным мастером назначен. А я впервые увидел, как золото добывают.
Явился к начальнику участка и сказал, что представления о работе мастера не имею. Он засмеялся — это ему не в диковинку, он свои кадры сам обучает. И выучил меня, причем довольно быстро. Но ох как тяжело вначале было! Когда ехал, мечтал в долгие вечера роман написать, рассказы, а как попал в забой, то и думать об этом забыл... Потом война. Я попросился на фронт, как и большинство колымчан, но не пустили — золото стране было нужно. И как работали! Откуда только силы брались! После войны уехал я на «материк». С трудом, но все-таки поступил в университет. После окончания мне предлагали на кафедре остаться, но Север меня уже не отпускал. И люди и просторы северные манили. И сознание, что тут ты нужен, что дело стоящее делаешь. Ну словом, вернулся я сюда и ушел работать к геологам. У меня с годами страсть к бродяжничеству проявилась. Вот только несколько лет назад понял, что подошла пора писать — ведь есть о чем людям рассказать.
Ясин встал, обошел палатки, проверил лошадей. Зачерпнул из ручья воды в котелок, повесил над костром.
— Как, Паша, вас еще в сон не клонит?
— Нисколько, Дмитрий Васильевич, даже жалко на сон время тратить. Я вроде тоже в какой-то степени «заболел» Севером
— Вот, вот. И еще приедете, теперь вас тянуть сюда будет. Но вы ведь можете, наверно, с группой художников организовать творческую командировку?
— Да, это хорошая мысль...
— Скажите, Паша, вы московскую художницу Марту Сергеевну Григорьеву случайно не знаете?
— Знаю. В прошлом году на экскурсию вместе ездили. Но вижу ее редко, она ведь в секции графики.
— Мы с ней давно знакомы. Она несколько лет прожила здесь, на Колыме.
— Да что вы говорите?.. Какими же судьбами здесь-то оказалась?
— Муж ее в этих краях работал... И для нее дел хватало. Здесь художники очень нужны.
— А почему же она уехала?
— Ушла от мужа. Впрочем, это все уже давнее... Художнику, как я понимаю, необходимо общение с коллегами, выставки, в общем творческая атмосфера.
— Конечно. Я, между прочим, видел некоторые ее работы, они мне запомнились. Григорьева, по-моему, человек тонкий, интеллигентный, с чувством собственного достоинства.
— Все это верно. Я-то очень ее уважаю. Перед отъездом сюда мы с ней виделись, и вот что произошло... пожалуй, расскажу вам... Как-то Марта Сергеевна сказала мне, что собирается съездить в Загорск, там ее родные жили в войну, занимали половину небольшого дома на окраине города. Она хотела забрать оставленные на чердаке портреты родителей, когда-то давно написанные одним знакомым, художником. Я вызвался поехать с ней. Нашли мы дом, Марта Сергеевна объяснила, зачем приехала. Хозяйка встретила нас приветливо, сказала, что целы портреты и еще всякие бумаги и письма.
Мы поднялись на чердак. Портреты оказались в довольно сносном состоянии. Марта Сергеевна нашла свои тетрадки, рисунки отца, даже бабушкину переписку.
Вскоре она позвонила мне и попросила зайти к ней. Я застал ее среди разложенных повсюду бумаг.
— Дмитрий Васильевич, такую переписку нашла, прямо история по Тургеневу. Я разволновалась и огорчилась, как мы порой мало знаем о своих близких. Вот моя бабушка Лиза, по рассказам мамы, — педантичная, аккуратная, ничем особо не примечательная. Как хорошо, что письма сохранились! Для меня они откровение... Но здесь, кроме личного, и какая-то тайна есть... Хотя тот, кто писал эти письма бабушке, тоже загадка. Нигде ни имени, ни фамилии, только две буквы: И. М. Вот прочтите-ка это...
Я взял письмо: листок пожелтел, чернила выцвели, но можно разобрать написанное. Ну, сначала личное, в духе того времени, а потом такие слова, я их хорошо запомнил: «...заберите, душа моя, ларец у отца Алексия и храните его. О нем знаете вы, верный мой Кузьма да отец Алексий. Время сейчас смутное, чувствую себя худо, что-то приболел. Вся надежда на вас. В случае моей кончины, когда все успокоится, передайте ларец в музей, где хранятся все документы истории государства Российского. Не то невежды могут их уничтожить...» Представляете? Вот мы с Мартой Сергеевной и стали головы ломать: что же это за ларец, и кто автор писем, и где все это происходило? Тут уж и я принялся просматривать все бумаги. И нашли документ на домовладение в городе Пскове, выданный господину Карелину, мужу Елизаветы Марковны Карелиной, бабушки Марты Сергеевны. Из этого можно было предположить, что она когда-то жила в Пскове. Марта знала, что бабушка рано овдовела и больше замуж не выходила. История эта нас очень заинтересовала. По письмам было видно, что автор их — человек образованный, дворянского звания, бывал за границей. Думали мы, думали и решили съездить в Псков, вдруг следы какие отыщем. И надо узнать, не сдавала ли бабушка какие-либо документы в псковские музеи. Ну, согласитесь, история интригующая...
— Да, конечно... Но в войну Псков был так сильно разрушен, сложно там, должно быть, следы этой истории разыскать. А у Марты Сергеевны родственники какие-нибудь живы? У них ведь можно узнать.
— В том-то и трудность, что никого в живых не осталось. У нее ни сестер, ни братьев не было. Мы решили: как только я вернусь в Москву, продолжим поиски...
— Желаю вам успеха.
— Ну ладно, Паша, заговорил я вас. Идите-ка спать.
— Может, мне вместе с вами дождаться смены дежурного?
— Нет, нет. С какой это стати вы будете меня караулить? Спокойной ночи.
После разговора с Павлом Ясин, как это часто теперь бывало, задумался о своих отношениях с Мартой Сергеевной. Конечно же, с его стороны это было не просто дружбой... Но он боялся объяснений и все чего-то ждал. Вот и сейчас... Опять уехал, так ничего ей не сказав.
В то лето его назначили начальником нового большого участка, расположенного в восемнадцати километрах от прииска. Дороги к участку не было, все перевозили трактором. План золотодобычи большой. Ясин был в постоянном напряжении, недосыпал.
