В реанимации 64-й больницы заведующая (Ирина Петровна Караваева) и еще женщина-доктор вдвоем, одновременно, прослушивали мою грудную клетку, то и дело меняя положение стетоскопов, передвигая их. В какой-то момент, продолжая слушать, заведующая показала второй пальцем место на моей груди, где той следовало быть особенно внимательной.

Это напоминало игру на рояле в четыре руки.

Там же, под деловые разговоры сестер и стоны больных, мне приснился Булат – очень живой, очень кавказский. Он был словно немножко загримирован, более яркой внешности, чем раньше. На нем были джинсы и ковбойка навыпуск. Он сделал мне знак, призывающий к вниманию, и тут же приподнял рубашку, под которой, засунутая за брючный ремень, оказалась большая стеклянная фляжка коньяка. По-моему, дагестанского. Такая оснащенность прежде была совершенно ему не свойственна, но во сне меня ничуть не удивила.

– Давай по пятьдесят за здоровье, – предложил Булат.

Я отрицательно подвигал пальцем: мне нельзя.

Он понимающе закивал и опустил рубашку.

Рекомендации при выписке еще после первого инфаркта – и в больнице, и потом в санатории. И там, и там женщины-сексологи, говоря на тему дальнейшей интимной жизни, объясняли: – Можно, но сначала обязательно с партнершей, с которой это уже было…

И с особенным небрежным удовольствием добавляли: – Не обязательно с женой… Но лучше всех сказал терапевт еще в больнице: – Сперва на тренировочном поле.

Незнакомая сестра, с сочувствием: – Дед, скучаешь? Забыли все тебя?

Я: – Кое-кто помнит.

Она улыбается бегло и недоверчиво.

В середине дня, в реанимации, сестра Зоя теребит за плечо, будит: – У вас когда день рождения?

Я, еще не проснувшись: – А для чего?

Это как в том анекдоте. Помните? Попали европейцы в плен к дикарям. Стоят в джунглях, привязанные к пальмам. А рядом уже костры развели, воду в чанах кипятят.

Вдруг появляется симпатичная девушка в набедренной повязке, идет вдоль шеренги, спрашивает о чем-то и в блокнотик записывает. У пленников надежда: может быть, в консульство сообщат, выкуп запросят?

Один не выдерживает: – А зачем?

Та отвечает благосклонно: – Для меню.

И у меня, естественно, такой же вопрос: – А для чего?

Зоино объяснение помягче, но все же: – Тут принесли такой календарь, где всякие известные люди. Так вот, есть ли вы там?..

Ничего себе! Я-то при чем? Но говорю…

И, уже опять проваливаясь, слышу где-то за ширмой: – Вот, вот: 17 декабря… Константин Яковлевич…

В это меню почему-то попал, а то бы очень они во мне разочаровались. Или снится это?..

Мой старинный друг долгие годы был подвержен жестоким депрессиям, – они особенно участились после гибели в автокатастрофе его первой жены. В светлые свои периоды он выглядел легким, порой веселым, общительным и жизнедеятельным. Потом в очередной раз погружался в полный мрак, терял интерес к чему бы то ни было. Я обнаруживал эту перемену сразу – по телефону. Его речь становилась тягучей, замедленной, голос тусклым, бесцветным. В нем словно кончался завод или садились батарейки. Он разговаривал с трудом, совершенно механически. Меня он не стеснялся.

Его наблюдал академик Снежневский, о котором говорят всякое, но он бесспорно был крупным психиатром. Кроме того, он был связан со многими учеными этого профиля во всем мире, и руководимый им институт получал образцы самых новейших препаратов. Я не могу утверждать, что корифей экспериментировал на моем друге, но после каждой встречи с ним пациенту рекомендовалась измененная программа лечения.

Однажды мой друг сообщил мне, что ему предложено ненадолго лечь в лечебницу и он дал согласие. Вскоре его мать передала, что он просит меня посетить его там. А может быть, этого хотела она.

О ней следует сказать отдельно. Это была замечательная женщина с очень сильным характером. Она внешне почти не проявляла чувств, но дети, внуки, правнуки и другие члены рода ощущали ее активную любовь и неколебимую волю. Такой я представляю себе Роз Кеннеди (в девичестве Фицджеральд), жену родоначальника всего семейства – Джозефа П. Кеннеди, о которой прочел однажды: “Она умерла в 1995 г. в возрасте 104 лет, перенеся все бури и трагедии рода” (впрочем, как выяснилось позднее, не все, – они продолжались). Она сказала когда-то: “Господь посылает испытания только тем, кого любит и считает сильными”. Что ж, тоже утешение.

Я поехал. Лечебница помещалась не за городом, где-нибудь в Белых Столбах, а даже не слишком далеко от центра. Плотный высокий забор, проходная, как на заводе. Пропуск был мне выписан. Я спросил, как найти нужный корпус, и очутился на территории.

Я попал словно в районный парк или большой сквер, густо заполненный народом. Мужчины и женщины в пижамах и халатах сидели на тяжелых (не своротишь!) скамьях и серьезно занимались своим делом.

Я хорошо знал Сашу Галича и не раз слушал его, но сейчас не уверен, была ли уже тогда его песня “Право на отдых” или она появилась позднее, и я в связи с ней вспомнил о том своем посещении. Нет, здесь никто не вязал при мне веники, здесь женщины вязали или плели сети. То ли это были рыболовецкие сети, то ли волейбольные сетки, а может быть, гамаки.

Но мне сразу бросилось в глаза, что эти люди не общаются между собой, не обращают друг на друга внимания, а каждый существует сам по себе. И я тоже счел нужным не выказывать к ним интереса. Я шел по главной, кольцевой аллее, а вокруг текла своя жизнь. Чуть сбоку полноватый, интеллигентного вида человек в очках, этакий бухгалтер, рыл траншею. Он углубился уже по грудь, – видимо, это был окоп в полный профиль. Он размеренно и очень аккуратно выбрасывал грунт большой штыковой лопатой.

Вдруг я услышал легкое движение за спиной и слегка посторонился. Меня обогнал, даже чуть задев, человек, продвигающийся широкими прыжками. Руки его были раскинуты в стороны и производили плавные взмахи, – очевидно, он считал их крыльями, а себя – птицей. Он тоже не замечал остальных, а те – его.

Тут я подошел к двухэтажному деревянному коттеджу и увидел на крыльце своего друга.

– Привет! – сказал я. – Ну как ты?

– Нормально, – отвечал он. – Я хочу познакомить тебя со своим врачом.

Мы вошли внутрь, там сидела за столиком миловидная и довольно молодая женщина.

– Вот, – он обратился к ней по имени-отчеству, – и продолжил несколько высокопарным тоном: – познакомьтесь, пожалуйста. Это мой ближайший друг и любимый соавтор…

Она глянула быстрым оценивающим взглядом. Ведь она привыкла, что ее собеседники называют себя кем угодно.

– Скоро мы выпишем вашего товарища, – произнесла она серьезно.

Мы пошли – пройтись. Тут я вспомнил, что принес ему передачу, и вынул из кармана толстую плитку английского шоколада. Дело в том, что недавно в Сокольниках была Национальная выставка Великобритании, и кое-какие продукты и товары после нее продавались. (Когда же это было? Бернес был еще жив, а ведь он умер в августе шестьдесят девятого.)

Мой друг мигом сорвал с плитки обертку и фольгу и съел шоколад в полминуты, никак о нем не отозвавшись.

Мы шли по боковой дорожке. За кустами играли в волейбол. Была настоящая площадка, натянутая сетка, в каждой команде по шесть игроков. Но они не были командой. Они не следили за мячом, а словно специально отвлекались, глазели по сторонам. Вот один произвел подачу, но мяч улетел далеко вбок. Другой, из противоположной шестерки, безропотно пошел за ним, отыскал, принес и подал таким же образом. Остальные стояли совершенно безучастно. Мой друг зрелищем тоже не заинтересовался.