Тщетно Марта пыталась высвободиться из объятий кардинала. При этом она восприняла его слова куда с меньшей серьезностью, чем они высказывались, а потому заметила:

— Высокочтимый господин кардинал, вы не только галантны, но еще и отменный льстец!

— Я — льстец?! Благородная синьора, я столь же далек от этого, как Новый Свет от Старого. Сколь велико число тех, кто говорил вам, как вы прекрасны и чувственны? Должно быть, огромное количество мужчин. Разве не так?

То, как кардинал сыпал хорошо продуманными комплиментами, как облекал их в гладкие фразы, смутило Марту, и она покраснела.

Лоренцо Карафа тотчас же заметил это и понял, какие слова нужны в данной ситуации.

— Если слова мои ранили вас, прекрасная донна Марта, если безумное мое дерзновение перешло границы того ненасытного поклонения, которое я к вам питаю, то порицайте же меня, требуйте моего покаяния. Пред вами преклоню я колена, ибо готов к раскаянию во всем. Говори, благородная красавица, но не оставь меня в моем поклонении!

Марта, смущенная изысканной страстью кардинала, бурно задышала.

— Я была бы очень обязана вам, — ответила она, — если бы вы изменили ваши речи, если бы вы говорили со мной так, как подобает женщине моего положения.

— Донна Марта, — отвечал кардинал, — если бы я захотел дать волю этому желанию, то мне пришлось бы изъясняться с вами на отточенной латыни или на любимейшем французском, как и подобает говорить с королевой. Но избавьте меня от этих мук, давайте беседовать друг с другом, следуя влечению наших сердец. Я, синьора, говорю от сердца, вы же отвечаете мне лишь от ума. Почему, красавица моя, почему?

Марта никогда бы не подумала, что речи мужчины могут так смутить ее. Она боялась собственного голоса; чтобы достойно ответить, требовалось искусство куда большее, чем то, которым она располагала. Поэтому она предпочла молчать и смотреть на кардинала, широко распахнув глаза.

Этого взгляда было довольно, чтобы привести все еще коленопреклоненного перед ней мужчину в величайшее возбуждение.

— О, если бы я только знал ваши предпочтения! — продолжал он. — Если бы я знал о ваших особых страстях, ваших особых вкусах! Будь вы одной из тех женщин, которые любят поэзию из опасения, что сердце может разбиться от страсти, как сладко было бы сказать вам, что меня зовут Данте Алигьери или Гораций Флакк. Если бы вы слабели от сладких музыкальных созвучий, то я стал бы для вас Палестриной или Орландо ди Лассо. Если ваши мысли окрыляла бы живопись, то я назвался бы — о счастье! — Боттичелли или Рафаэлем. А если вы набожны, то на ближайшем конклаве я подкупил бы всех кардиналов, отдав все свое состояние, чтобы они избрали меня Папой; но если бы набожность не привлекала вас, то я готов был бы продать свою душу дьяволу.

Марта с облегчением рассмеялась, поскольку кардинал владел поистине достойным восхищения умением ловить в свои сети понравившихся ему женщин. Она спрашивала себя, а способна ли женщина вообще противостоять такому кавалеру. Конечно, речи, подобные этой, Карафа произносил достаточно часто, и все же они дарили ощущение, что она первая и единственная, кого он преследует своими комплиментами, и Марта ответила:

— Встаньте, высокочтимый господин кардинал, неловко смотреть на вас сверху вниз.

Карафа поднялся, оправил свое пурпурное одеяние и заметил:

— Я ведь ничем не оскорбил вас, прекрасная женщина. Но вы должны знать: как чистая любовь подчиняется уважению, так и самая чистая любовь может на мгновение быть исполнена безрассудного желания. Это было именно такое мгновение, и я прошу о снисхождении к моим необузданным чувствам.

— Только одно мгновение? — кокетливо спросила Марта. Ухаживания кардинала, выраженные в столь изысканной форме, какой она еще не знала ни с одним мужчиной, несмотря на все ее опасения, доставляли ей удовольствие. Во всяком случае, слова Карафы позволяли забыть о мрачном настроении конца, о безысходности судьбы.

— О нет, — отвечал кардинал, — тысячу раз нет! Мгновение длились лишь моя необузданность и вольные мысли, овладевшие мной. Но покажите мне мужчину, который, глядя на вас, донна Марта, на этот прекрасный лик, обрамленный рыжими волосами, это прекрасное тело в его грациозной прелести и во всей полноте его совершенства, не забудет о почтении, какое подобает испытывать к святым.

Любезничая и не встречая сопротивления со стороны Марты, Лоренцо Карафа провел женщину в свою спальню, залитую мягким светом сотни свечей. Кровать в центре комнаты осенял роскошный зелено-голубой балдахин, напоминавший восточный шатер. Это ложе, возвышавшееся на белом мраморном основании, могло бы вместить всю домашнюю челядь. У стены справа стоял диван из голубой парчи, заваленный пестрыми шелковыми подушками, и Марта, с готовностью последовав приглашению кардинала, опустилась на мягкое сиденье.

Похожий на вычурно одетую куклу слуга, который мог бы послужить моделью для великого Рафаэля, подал вино в искрящемся хрустале и тут же исчез за невидимой дверью, так тактично, словно его поглотила стена. Карафа меж тем занял место на подушке у ног Марты (забавное зрелище, учитывая кардинальское облачение из блестящего шелка) и стал разглядывать ее с радостным восхищением и безрассудным восторгом.

Такого неуклюжего, в известном смысле даже вызывающего неловкость ухаживания Марта никак не ожидала от кардинала, слывшего сердцеедом; во всяком случае, поведение Карафы укрепило ее уверенность, она даже почувствовала себя сильнее своего кавалера. Рассматривая его пурпурные туфли с крестом на подъеме и шелковые чулки, не демонстрирующие ни малейшей округлости в области икр, Марта невольно усмехнулась: этот знатный и тщеславный мужчина, к которому она за все время их знакомства проявляла так мало внимания, теперь лежал у ее ног, как собачонка.

И все же под действием вина достаточно было короткого порыва безумия, чтобы Марта отдалась Лоренцо Карафе, необузданно и с криками страсти, пока сознание не покинуло ее. Когда же Марта вновь пришла в себя и увидела, что лежит, полураздетая, на полу, ей показалось, что она пробудилась от глупого сна, полного безумных событий. Женщина не понимала, почему находится в этой роскошной спальне, и не могла припомнить, что же с ней произошло.

И лишь когда она обнаружила лежащего на диване кардинала, который, сбросив с себя пурпурное одеяние, тяжело дышал, словно взмыленный конь, и при этом не скрывал своего ликования (с Божьей помощью он сделал это восемь раз!), память вернулась к ней. Марту охватило такое сильное отчаяние, что она обеими руками ударила себя по лбу. Она встала, привела в порядок свое платье и, пошатываясь, вышла из спальни.

Ни Леберехт, ни другие гости не заметили отсутствия Марты и кардинала. Сообщение молодого каменотеса шокировало присутствующих, вызвав у них самую разную реакцию. Красивые мальчики, окружавшие Даниеле Роспильози, причитали, словно плакальщицы, и не сдерживали своих слез. Сам же Роспильози, стоя на коленях посреди их гибких тел, сплетенных друг с другом, был похож на Лаокоона, теснимого змеями. Запасы похабных песенок и стишков монсеньора Пачиоли казались бесконечными; неизвестно для чего он скинул мантию с пурпурной каймой и остался в своем клерикальном исподнем: штанах до колен и рубахе с рукавами по локоть. На рукавах, искусно расшитых монахинями, виднелись знаки креста и символы четырех евангелистов: лев, человек, бык и орел. Забравшись на возвышение, служившее сценой хору певцов, он с жаром выдавал бесчисленные строфы. И хотя едва ли кто-нибудь внимал ему с тем же интересом, как вначале, Пачиоли продолжал читать, пока его невнятную от вина речь еще можно было понять.

Под прикрытием белой камчатной скатерти, которой был накрыт стол, две женщины — продажная и честная — отдавались экзорцисту, который разделял с одной из них трепет Венеры, в то время как другая держала главу его зажатой меж своих крепких бедер, так что духовное лицо не могло ни видеть, ни слышать. Экзорцист ликовал, словно ему явилась Святая Дева, и в своем экстазе выкрикивал под столом неопровержимые слова Блаженного Августина: "Aetas deseruit, vita deseruit, поп cupiditas!"[99]