Теплая, гемоглобинная кровь хлынула из раны. Маша опустила мужа в лужу крови. Тот был уже бездыханен. Маша развязала свой кухонный фартук, бросила в лужу, ногой подбила тряпку к телу, точно желая остановить лужу… Обратила внимание на окровавленный нож в руке… Открыла кран, подставила под воду стальное лезвие… смотрела перед собой… смотрела в себя?
Бурлила вода в кастрюле. Вкусно парил борщ. Маша отмывала нож под струей воды. Вошел муж в кухню; был в спортивном костюме, на ногах домашние тапочки. Нюхнул воздух.
— Ууу! Умираю от голода. У меня в животе оркестр!
— Да? — спросила Маша со странной усмешкой. — Не трогайте дирижера, он играет, как умеет…
— Понял; меня нет. — Муж исчез.
Мария, продолжая улыбаться, взмахнула ножом, будто дирижерской палочкой, и вонзила его в полупустой пакет из-под картофеля.
В квартире было тихо, чисто и сумрачно. Покашливала гриппующая жена. Павел сидел перед елочкой и разбирал ее. Елочка осыпалась.
— Павлуша, — звала жена слабым голосом.
Быстро поднялся, прошел к ее комнате, открыл дверь. Жена лежала в тусклом свете ночника. На столике — лекарства, чашки, горчичники.
— Воды, будь добр.
— Конечно-конечно. — Взял чашку, заметил упаковку лекарства из больницы.
Поспешил на кухню; из чайника налил в чашку воды; вернулся в комнату. Жена распечатала упаковку, держала лекарственный шарик на ладони. Взяла из его рук чашку, бросила шарик в рот, запила водой.
— Спасибо.
— Больше ничего?…
— Нет-нет, я полежу-полежу…
— Если что… — Вышел из комнаты; снова присел перед елочкой.
Осторожно снимал елочные украшения и складывал в посылочный ящик. Потом в его руках оказался зеркальный шар, на его выпуклом боку увидел себя, искаженного… Приблизил к своим глазам этот шар, словно желая рассмотреть… и увидел…
…жена бросает лекарственный шарик в рот… один… еще один… запивает водой… Через минуту начинает тяжело дышать, метаться в постели…
— Павлуша! — придушенный ее крик.
Он вбегает в комнату — жена рвет пальцами горло. Сочится кровь. Жена хрипит от удушья.
— Что с тобой? Что? — пытается удержать ее руки.
— Ыыыыы, — хрипит и бьется в мучительных конвульсиях женское тело.
— Что ты пила? — кричит Павел. Цапает со столика лекарственную упаковку, которую сам принес из больницы. — Это? Ты меня слышишь?
— Ыыыыы, — затихает несчастная.
— Тихо-тихо, — говорит Павел. — Несчастный случай. Аллергический шок. Ты сама. Сама. Понимаешь? Сейчас тебе будет лучше…
Судорога пробила женское тело, и оно безжизненно обмякло.
Павел держал руки жены, слушал пульс; потом аккуратно сложил их на груди. Пересилив себя, взглянул на мучительный оскал когда-то родного человека. В остекленевших зрачках застыли удивление и ужас. Он наклонился, чтобы закрыть глаза, и увидел на выпуклом зеркальце зрачка себя, искаженного…
Громко хлопнула дверь в прихожей. Павел опусти: зеркальный новогодний шар в посылочный ящик Поднялся на ноги, потирая поясницу. Шумно вошла Ася, пылая от мороза и бега по сугробам.
— Тише, пожалуйста, — попросил Павел. — Мама болеет.
— А кто тебя просил елку? — вспыхнула дочь. — Я бы сама…
— Вторую неделю все сама. Можешь замести? Иголки…
— Нет уж! — вредничала дочь.
— Ася! — Утомленный голос жены из комнаты.
— Что, мама? — с послушным видом отправилась к двери, приоткрыла ее, что-то защебетала.
Павел взял за макушку елку, пронес ее к балкону… Выбрался на холодный, мокрый балкон. Был вечер; город, улицы, дома мутнели больным, нездоровым светом. Павел посмотрел на дальние, призрачные огни. Потом, чертыхаясь на елочные иголки, перебросил через перила огнеопасное, мертвое дерево.
На всю планету затрезвонил звонок. Галдящая школьная масса высыпала на улицу. Под мартовским солнцем таял снег, журчали ручьи, прыгали, крича, дети и воробьи. Обнаженная, грязная земля исходила паром. Воздух был свеж, чист и лучист.
Щурясь от яркого солнца, Павел стоял у низенького забора. По ступенькам подъезда школы сбегала Маша, была похожа на беспечную школьницу. Быстро шла по лужам. Увидев, щедро улыбнулась.
— Пашенька, ты что? С ума сошел? Ты меня компрометируешь.
— Весна, — развел руками. — А потом, я соскучился…
— Ах ты мой мартовский кот, — потрепала его по волосам. — Седой, потертый кот Котофей! Каждый день у нас встречи на крыше…
— Этого мало, Мурка. — Поцеловал ее в холодную щеку. — Пошли, а то твои общественные котята…
— Мои котята — головорезы, — смеялась Маша. — Учти наперед.
— Я от них убегу.
— От судьбы не убежишь. — Держала его под руку; радостно и молодо заглядывала в его лицо. — Куда мы теперь дерзим?
— Навстречу весне, — взмахнул свободной рукой в пронзительную синеву неба.
— От зимы прочь, — пнула снежный валун ногой. — Неужели ее, злыдню, пережили?
— Все переживем, родная! И войны, и революции, и моры, жизнь!
— И реформы…
— А их тем более… вяло текущие…
Они шли, смеялись и были счастливы, как могут быть счастливы двое. Они шли, улыбаясь друг другу. Они лучились от солнца и счастья. На них оглядывались беспризорные прохожие.
Сквозь деревья дробилось солнце. По бульвару гуляли мамы с колясками, там пока безыскусно жили новые, ранние люди. На лавочках, греясь на солнышке, безучастно жили старые, ненужные люди. Ходили утомленные хозяйки, спешили свежие десятиклассницы, полноправно сплетничали женщины без возраста.
Неторопливо шли по дорожке бульвара Павел и Маша.
На них обращали внимание.
— А на тебя глазеют, — заметила Мария. — Кавалер!..
— Кто? — удивился. Посмотрел по сторонам. — Если кто и… то только на тебя, дорогая…
— На нас, — серьезно поправила Маша.
— А почему?
— Потому, что мы такие… одни… — выдохнула.
— Одни на всем белом свете. — Обнял ее за плечи. -
— Только не грустить!
— Я не грущу, — грустно проговорила Маша. — Я устала.
— Тогда садимся и отдыхаем… друг от друга… — пошутил Павел.
Они сели на свободную лавочку. Солнце, воздух, небо пьянили. Она прильнула к нему, тихо сказала:
— Я устала от себя.
Он внимательно покосился на ее природно чистое лицо, выудил из кармана плаща пачку сигарет…
— Не кури, пожалуйста, — попросила она.
Он выполнил ее просьбу; она, думая о своем, проговорила:
— А если бы я была одна… Одна на белом свете… Что бы изменилось?… И если бы ты был один?…
— Если бы да бы… — попытался отшутиться Павел. — К сожалению…
— Ошибки надо исправлять, — сказала Маша. — Уметь исправлять.
Павел хмыкнул, покачал головой.
— В классе третьем мне единицу в дневник!.. Кстати, по арифметике… Мать проверять дневник, а там четверка… по арифметике. Это я, значит, балбес, переправил… А как в школу идти?… Короче, дыра на пол листа дневника… Выволочка была такая… Бр-р-р!
Маша улыбнулась.
— Какая страшная месть в моем лице всему учительскому составу.
— А в твоем лице страшная тайна, — скроил рожу Павел.
— Какая же?
— Я ее еще до конца не раскрыл.
Они вглядывались друг в друга, и было не совсем ясно, то ли они серьезны, то ли шутят.
— А если это будет ужасная тайна? — спросила Маша. — Ты испугаешься?
— У меня самого душа — потемки, — хмыкнул. — Каждый почти день выхожу я на разбой… Правда, со скальпелем в руках…
— Ты самый добрый разбойник, — сказала Мария. — Я хочу быть всегда с тобой… Не каждый день, а всегда…
— Я делаю всегда больно, милая…
— Ты же разбойник Божьей милостью. А таких разбойников надо уметь прощать.
— Как уметь исправлять ошибки? — щурился от солнца, смотрел перед собой… в себя.
— Да, — ответила, тоже смотрела перед собой… в себя. — Во всяком случае, я никогда тебе не поставлю единицы…
