— Моя твоя знает...

— Где Иваныч? — перебил его человек.

Он отступил с тропы, давая дорогу лошадям. И вдруг судорожно дернулся, услышав тихий удивленный возглас:

— Юра? Красюк?!

Они стояли друг против друга и молчали. Но вот Красюк начал горбиться, словно спина не держала его, и вдруг упал на колени.

— Ив-ваныч!! — по-медвежьи проревел он. — Валентин Иваныч! По-помилосердствуй! Конец, видно, мне...

— Ну, Юра! — растерянно проговорил Сизов, пытаясь поднять его. Оглянулся: люди стояли вокруг, молча глядели на них. — Вставай. Есть поди хочешь.

Он торопливо развязал мешок, достал то, что попало под руку из приготовленного в дорогу — кусок пирога с капустой, отстегнул флягу с еще не остывшим крепким чаем.

— Я ведь к тебе... шел, — сказал он, торопливо глотая куски пирога, и слова его с трудом можно было разобрать. — Обозлился прошлый раз... Думал, все, продал кореш... Ушел, на себя понадеялся... — Он вдруг вскинул потеплевшие глаза, спросил: — А что, война кончилась?

— Нет, Юра, не кончилась. Только начинается война-то. — Сизов помедлил, словно раздумывая, говорить или нет. — Плохо дело-то, Юра. На днях немцы... Киев заняли...

— Брось трепаться, — засмеялся Красюк и от смеха закашлялся. — Не может быть такого,

— Заняли, Юра.

— У меня ж там мама...

Он перестал есть и молча с надеждой смотрел на Сизова.

— Как же так? А чего же наши?

— Драка идет, Юра, о какой и не думали. До конца, насмерть. Тысячами люди гибнут.

Красюк долго молчал, думал, Потом полез за пазуху.

— На, — сказал он, подавая самородок. — Тебе верю. Пускай на это хоть пушку сделают.

Подошел Ивакин, взял самородок, поцарапал ногтем, прикинул на руке вес и, ничего не сказав, вернул Сизову, отошел.

— Ты вот что, Юра, — сказал Сизов, подавая самородок Красюку. — Сам его отнеси.

— Куда?

— В поселок. Придешь в милицию, расскажешь...

— Они же мне... на полную катушку.

— Авось и не на полную. Сам ведь придешь. Скажешь, бежал от медведя, а потом заблудился.

— Пошли вместе, Иваныч? — тихо попросил Красюк.

— Нет, Юра. Получится, что я тебя поймал и привел. А ты должен сам, понимаешь? Совсем иначе будет: пришел сам. И самородок сдашь. Все-таки зачтется.

— На войну буду проситься, — сказал Красюк.

— Я тоже просился. А мне говорят: тут твой фронт. Стране металл нужен.

— Пока ты его добудешь, война кончится.

— После войны металл тоже потребуется. И вообще речь идет об освоении всего этого края.

— Ага, железные дороги в тайге, города, набережные...

— И пивные, — усмехнулся Сизов.

— Ага. Помню, мечтали. У озера. Но я на войну буду проситься.

Он сунул самородок куда-то в глубину своих лохмотьев, торопливо сжевал остатки пирога, запил большими глотками чая, отдал Сизову флягу и, не попрощавшись, пошел по тропе. Туман таял, вдали серыми расплывчатыми пятнами уже просматривались дома Никши.

— Что ты ему голову морочишь? — услышал Сизов голос Ивакина. — Разве это золото? В этом камне больше меди да олова. Кто-то плавил да выбросил, а он подобрал.

— Не в золоте дело. Человек на дорогу выходит, — тихо сказал Сизов. — Знаешь, я задержусь на денек. Потом догоню.

— Боишься, сбежит?

— Не боюсь. Но поддержать человека надо. Попробую выяснить, нельзя ли его к нам забрать. На войну едва ли пустят, а в экспедицию могут. А? Под нашу ответственность. Здоров мужик-то, пригодится...

Сизый редеющий туман застилал дали. Во всей этой белизне было единственное ясно выделявшееся пятно — согнутая фигура Красюка, упрямо и размеренно шагавшего по тропе к поселку.

Не лучшим образом Захар Романович Рубин, ведущий научный сотрудник одного из московских научно-исследовательских институтов, прожил свои шестьдесят пять лет. В пору войны гитлеровцы завербовали попавшего в плен молодого военного врача Рубина. Став немецким агентом, он прошел разведывательную подготовку и под кличкой «Сократ» был заброшен в тыл Красной Армии. Абверовцы снабдили его нужными документами. Рацию и другое шпионское снаряжение он захоронил в лесу в районе приземления, под Смоленском. Ему удалось влиться в ряды советских бойцов и в качестве военного врача пройти всю войну. Трусость, желание сохранить жизнь — так он позже объяснял свое поведение — толкнули его тогда на путь измены. Когда он согласился стать агентом абвера, то для себя решил: «Как только окажусь дома, в Москве, явлюсь с повинной». Увы, это был жалкий компромисс с совестью. На явку с повинной и честную исповедь не хватило мужества, да и совестливости.

Так десятки лет жил Рубин под страхом: вдруг узнают — и тогда всему конец — доброму имени, служебной карьере.

Тайное помимо воли Рубина стало явным. После мучительных колебаний и раздумий он все же пришел в приемную Комитета госбезопасности, но пришел лишь тогда, когда новые хозяева, получив от гитлеровцев по наследству их агентуру, дали знать о себе Захару Романовичу.

Его принял полковник Бутов, опытный, бывалый контрразведчик. «Я слушаю вас», — мягко сказал он. Поборов испуг и растерянность, Рубин надрывно произнес: «Я... агент иностранной разведки». И умолк. Ожидал — какова будет реакция собеседника? Даже видавший виды Бутов был удивлен столь откровенным скоропалительным заявлением, но виду не подал. «Продолжайте, я вас слушаю». Тяжкая это была исповедь. Рубин говорил задыхаясь, умолкал, молча сидел, понурив голову, и снова продолжал...

С участием Рубина начался поиск шпионского снаряжения агента абвера Сократа. Чекистам важно знать — сказал ли Рубин правду? И еще: не была ли уже рация в шпионской работе? Поиск оказался очень трудным. Но тем не менее снаряжение было найдено. Эксперты дали ответ и на второй вопрос: рация Сократом не использовалась.

Значит, Рубин сказал правду. Но пока это была полуправда. Полную правду о себе он скажет позже, лишь после того, как к нему явится Нандор, связной из штаб-квартиры, филиала ЦРУ, чтобы накрепко привязать его к себе. Сократу вручили новое шпионское снаряжение — на старое не надеялись, прошло уже много лет, рацию и средства для нанесения тайнописи в почтовых корреспонденция и средства ее проявления, подставные адреса для связи с разведцентром... Обо всем этом Рубин сообщил полковнику Бутову.

«Игра» еще не началась. Она впереди. «Голос» с той стороны могут подать в любой день, час. А пока разыгрываются возможные варианты «дебюта»...

Виктор Павлович Бутов не раз в эти дни вел трудный диалог сам с собой, готовясь к большому разговору с генералом. Терзают сомнения — как поведет себя в этой игре Рубин — Сократ? Можно ли полностью доверять ему? И тут же контрвопрос: «А разве он не сказал всей правды, разве его шпионское снаряжение не оказалось в месте, им указанном?»

Бутов хочет посоветоваться с генералом: «Может, новую радиоаппаратуру, врученную Сократу связным из штаб-квартиры, временно забрать от него, пока не понадобится? Или такой вариант: изъять какую-то маленькую деталь этой аппаратуры, без которой она не будет действовать? — И тут же возражение: — Как же тогда из штаб-квартиры передадут ему по радио запросы, указания? — И тут же ответ: — Нандор не случайно снабдил Рубина средствами тайнописи, подставными адресами, по которым можно установить и письменную связь».

Тревожные эти мысли, набегая одна на другую, не давали покоя. Бывало и так, что, проснувшись ночью, Бутов долго не мог уснуть — мучили раздумья. И так до самого рассвета, потихоньку вползавшего в окна.

Однако в кажущейся неразберихе мыслей уже проглядывала некая стройность.

У него все готово для подробного доклада генералу — от «а» до «я». Все, с чего началось, как развивались события, чем кончилось. Точнее: на каком этапе они пребывают сегодня. Зная характер генерала — дотошный интерес ко всем деталям, полковник, готовя доклад, старался не упустить «крупных мелочей» — это из генеральского лексикона, всегда напоминавшего подчиненным: «В нашем деле мелочей не бывает».