— Гора-то тебя терпит... А кто с тобой сюда взбирается, пропадает. А?..

— Глупости болтаешь, — одернул его Сизов. — Просто по горам надо уметь ходить.

— А тот умел?

— Тот — другое дело...

— Что это я?..

Красюк медленно поднял руку, пощупал повязку на голове и вдруг вскинулся.

— Где?! — закричал свирепо. — Золото где?

— Цело твое золото, — усмехнулся Сизов. — Вон валяется.

— Валяется, — успокаиваясь, сказал Красюк. Стащив с головы рубашку, снова завернул в нее самородок. И, вытянувшись, надолго замолк.

— Ты можешь сидеть? — спросил Сизов.

— Могу. Только ведь как у нас говаривали: лучше стоять, чем идти, лучше сидеть, чем стоять, лучше лежать, чем сидеть...

— Долго придется лежать, застынем. Садись спина к спине.

Они сидели, прижавшись спинами, и слушали рев ветра. Тайги уже не было видно, все скрывала вечерняя мгла.

Наутро буря бушевала еще сильнее. К полудню над сопками поднялась совсем черная туча, скрыла дали. Впереди этой тучи катился белесый крутящийся вал. Молния наискось врезалась в этот вал, и он завихрился, заплясал еще быстрее, словно подстегнутый. Ударил гром, от которого задрожала гора. Снова вспыхнула долгая трепещущая молния. Едва она угасла, как из черной тучи змеей вынырнула другая молния, за ней третья, четвертая. Словно большие встревоженные птицы взлетали над распадком обломанные ветки деревьев. Видно было, как огромная сосна, растущая на отшибе леса, наклонилась до самой земли и вдруг приподнялась, грозя туче вырванными изломанными корневищами. Потом еще потемнело, и соседние сопки совсем исчезли из виду. Молнии ускорили свой адский танец, и гром ревел уже непрерывно, словно собравшиеся вместе тысячи медведей. И хлынул ливень. Поток воды ринулся с горы. Сначала они еще видели водяной вал, летевший по распадку, потом все закрыла водяная завеса, лившаяся с карниза над пещеркой.

— Ну ты молодец, Иваныч! Что бы мы делали без этой пещеры? — Красюк только теперь понял, каким лопухом он был, ругаясь с Мухомором, тянувшим его к этой горе.

— Пасть шайтана, — сказал Сизов. — Два солнца тайга купайся, комар пропади. Нам хорошо, птичкам плохо — кушай не моги. Два дня твоя сиди, спи...

— Чего это ты?

— Проводник так говорил. Застала нас буря вроде этой. Нет, пожалуй, эта посильней... Если бы не он — пропали бы.

— Слушай, — сказал Красюк, — а наври-ка ты что-нибудь про дороги да города. Все не так тошно будет.

— Я говорил правду.

— Ну хоть правду наври. Как там у тебя: набережная, дома на берегу озера...

— Школы, детские сады, спортплощадки. И конечно заводы, дороги — автобусы будут ходить. И железная дорога придет — это непременно...

— А пожарная каланча будет? Люблю на пожарников глядеть.

— Будет, как не быть.

— А пивная?

— Будет.

— А тюрьма?

— Будет...

Он спохватился, толкнул Красюка плечом, чтоб не болтал чего не надо. Но тот уже затрясся, захохотал, довольный. И Сизов тоже засмеялся. Просто так засмеялся, из солидарности. Он всегда радовался смеху, считая его помощником в любом деле, успокаивающим учителем, доктором, лечащим от любой хвори и в первую очередь от неверия, от хандры. Они смеялись, и в это время им казалось, что буря не рычит, а хохочет, не свирепствует, а лишь резвится.

Ветер стал ослабевать только к концу дня, но дождь хлестал всю ночь, и они всю ночь не спали, дрожали от пронизывающей холодной сырости.

К утру дождь перестал. Когда взошло солнце, они увидели, что натворила буря. Все вокруг было засыпано валежником, стволами рухнувших деревьев.

Они выбрались из пещерки, потянулись с удовольствием. И сразу Сизов почувствовал то, что принимал за усталость, — ломоту во всем теле, тягучую болезненную истому.

— Как голова? — спросил он Красюка.

— А, пройдет.

Он не стал говорить о своем недомогании. Не тот человек. Он-то, поживший в колонии, хорошо знал: слабость расценивается такими людьми как неспособность сопротивляться и будит не сочувствие, а озлобленное ожесточение.

По осклизлым осыпям они спустились к ручью и не увидели ручья. Перед ними бушевал поток желто-серой густой пульпы. Стволы деревьев, плотные валы бурелома на берегах — все было покрыто липкой грязью. Прошли к озеру, но и в озере вода напоминала кисель. Будь у них хоть какая-нибудь посуда, можно было бы набрать воды и дать отстояться. Но посуды не имелось, и пришлось пить эту воду, под которой, когда ее черпали руками, не видно было ладоней.

Сизов понимал, что положение, в каком они оказались, — хоть ложись и помирай. Самое лучшее было бы отлежаться, отогреться у костра. Но оставаться не мог: боялся расхвораться. Да и собранные образцы торопили, гнали в дорогу. И он пошел, заспешил, надеясь, что болезненная истома выйдет с потом.

— Сдурел, что ли? — бубнил за спиной Красюк. — Поскакал, как застоявшийся жеребец.

Сизов не отвечал, мутнеющим взором обводил сопки, выбирая склоны, на которых лес был пореже, и заставлял себя идти и идти.

На другой день на тайгу обрушилась жара. Солнце не грело, а жгло, словно стало в два раза горячее. И появились плотные тучи гнуса. Мошка попадала в горло, вызывала судорожный кашель.

Вечером, когда они развели костер на открытом берегу тихой, уже очистившейся от мути таежной речушки, Сизов понял, что дальше он не ходок. Лег на землю и забылся. Очнулся лишь ночью, пощупал пихтовую подстилку под собой, удивился: когда успел веток наломать? Заснул. И показалось ему, будто едет на старой телеге по ухабистой дороге — кидало то вверх, то вниз, умучивало. Потом почудился медведь: вышел из чащи, взвалил на спину и понес все быстрей да быстрей.

Опомнившись очередной раз, Сизов увидел, что уже день, солнце жжет, висит над деревьями, покачивается. Опустил руку, почувствовал под пальцами лохмотья телогрейки, похожие на свалявшуюся шерсть.

— Очухался? — спросил Красюк. Он присел, скинул Сизова в мягкий мох, словно мешок. — А я уж думал — окочурился. Плохо твое дело, Иваныч. Совсем без памяти...

Сизов нервно зашарил вокруг себя руками, привстал:

— Где?

— Чего? — удивился Красюк.

— Образцы где?

— Камни, что ли? Там остались.

— Принеси.

— Других насобираешь.

— Сам пойду. — Сизов встал покачиваясь.

— Связался я с тобой, — сказал Красюк. — Ладно уж, принесу.

Оставшись один, Сизов огляделся, стараясь угадать, где он теперь находится. Думал, что отлежится немного и пойдет искать свои образцы. Он не верил Красюку, думая, что тот попросту сбежал. Сбежал навстречу верной, гибели? Тюремные блатные никогда не отличались здравым смыслом — это он знал очень даже хорошо.

Но Красюк вернулся. Бросил узел с образцами, сел возле Сизова, злой, черный от мошки, облепившей лицо. Сказал угрюмо:

— Я тебе не лошадь. Давай что-нибудь одно: или ты, или твои камни.

— Камни, — тотчас ответил Сизов.

Долго они лежали на мягкой моховой подушке, отдыхали.

— Пожалуй, я сам попробую, — сказал Сизов. Поднялся, прижал к груди свой большой узел и подпел к лесу. Красюк догнал его, подхватил под руку.

Так они и шли некоторое время. Потом Сизов почувствовал, что ноги у него сами собой подгибаются, словно в них не было твердых костей. Безнадежным взглядом он обвел окрестности, увидел в соседнем распадке полосу густой зелени и пошел туда, вниз. Выбравшись к речке, рухнул на берегу и закрыл глаза.

— Чего я за твоими камнями ходил? — сказал Красюк. — Покрутились да обратно сюда же и пришли.

Сизов ничего не ответил, лежал в немыслимой слабости, ни о чем не желая думать. И вдруг оживился от какой-то своей мысли, привстал на локте, внимательно поглядел на Красюка.

— Послушай, Юра, послушай меня внимательно. Не дойдем мы вдвоем, а один ты, может, выберешься. Ты здоровый, сил хватит. Я тебе скажу, как добраться до Никши, только дай слово, что выполнишь просьбу...

— Один?..

— Погоди, не перебивай. Ты вынесешь эти образцы и отдашь кому я скажу. Сделаешь?