Оно, чужое-то, может быть стократно лучше своего, а все равно свое ближе сердцу. Земля и тут ничего… Особенно когда проходили предгорье Алтая.

Издали зеленые лесистые отроги напоминали высокие холмы возле Киева… Но только напоминали. Приглядишься – совсем не то, и тоска от этого удвоится.

Он родился и вырос в Киеве, на Подоле. Дом отца стоял на берегу речки Почайны, недалеко от шумного, самого великого в городе торговища. Тут продавали свои товары торговые гости со всего света. Со своими однолетками Захарий любил толкаться среди лавок, глазеть на диковинных людей в чудных одеждах… Он рос без матери. Она умерла во время великого мора,[49] когда ему не исполнилось и года. Отец на торговище держал маленькую лавчонку, где продавал сережки, ложки, гребешки и всякую иную мелочь. А Захарий с ватагой однолеток купался, рыбачил на Днепре, Лыбеди, Сырце, собирал грибы и ягоды в дубовых лесах, дрался с ребятами других посадов – Щекавицы, Копырева конца, Кисилевки. И дрались, и мирились… Совсем как князья русские. Только от княжеских усобиц стоном и слезами наполнялась земля.

Как злые лиходеи, налетали князья друг на друга, зорили города, полонили людей, жгли дома. Не избег горестной судьбы и древлеславный Киев. Его отымали друг у друга много раз. Захарию шел двенадцатый год, когда князь Рюрик Ростиславич купно с половецкими ханами Кончаком и Данилой Кобяковичем взял Киев, пожег, позорил посады. Захария с отцом и многими другими подольцами увели в половецкие степи, потом продали в рабство…

Сколько же не повинных ни в чем русских людей по всей земле мыкается?

Сколько злосчастья пало на них? В этих землях, где молятся другим богам, простые люди, по правде говоря, мало чем разнятся от рабов. Насмотрелся он на бухарских кузнецов, медников, стеклоделателей, гончаров… Работают рук не покладая. А что у них есть? Еще хуже участь тех, кто обихаживает поля.

С утра до ночи гнут спину под раскаленным солнцем, от кетменей кожа на ладонях затвердевает до того, что режь ножом – не порежешь. А их за людей не считают. Тут человек тот, у кого сабля на боку или мешочек золота на шее, как у Махмуда. Все остальные – свои и чужие, христиане и мусульмане, тюрки, персы или иных языков люди – как эти вот вьючные верблюды, кто хочет, тот и взвалит вьюк на спину. Кряхти, пыхти, но сбросить – думать не моги.

Идут караваны по монгольским кочевьям. Покачивается Захарий в седле, плетет бечеву бесконечных дум.

Однажды к нему подъехал монгольский караванщик, что-то долго говорил, показывая рукой на своих верблюдов. На пути из Бухары в степи Захарий надоел всем своим попутчикам, спрашивая, как называется на их языке и то и это. Память у него была цепкая, недаром же без усилий научился говорить по-тюркски и по-персидски. Монгольских слов успел запомнить немало, но речь понимал с трудом. Все же уяснил, что монгол хочет куда-то отлучиться и просит его присмотреть за его верблюдами и вьюками.

– Заа… – сказал монголу, что на их языке означало «ладно».

Наверное, его «заа» звучало не совсем так, как надо бы. Монгол засмеялся. Веселый человек… Рабство научило Захария разбираться в людях.

Стоило, бывало, увидеть человека, услышать несколько слов, и он уже мог сказать, будет этот человек бить своих рабов или нет. Этот бить бы не стал.

Вместе со своими товарищами монгол ускакал в степь. Догнали они караван дня через два. Монгол осмотрел вьюки на своих верблюдах, поправил подпруги, остался доволен Захарием.

– Сайн! Хорошо! Ты раб Махмуда или нукер?

– Раб. Богол.

– А-а… Муу… Плохо…

– Да уж, ничего хорошего нет, – по-русски сказал Захарий.

Монгол, конечно, не понял слов, но, кажется, угадал, что они могли означать, сочувственно покачал головой, огорченно развел руками.

Вечером Захарий развьючил верблюдов, расседлал коня и стал готовить ужин. Вскипятил в котле воду, хотел засыпать в нее сухих крошек хурута, но подошел монгол, замахал на него руками, убрал хурут, велел подождать. Тут же куда-то убежал. Возвратился с большим котлом мяса. Поставил его перед Захарием.

– Сайхан амттай идээ![50]

Это Захарий хорошо понял. Сколько времени его пищей был только хурут!

Обрадовался и мясу с наваристым супом, и тому, что без труда понял монгола, и его доброте, такой редкой в этом жестоком мире.

Они стали есть, поглядывая друг на друга и беспричинно посмеиваясь.

Монгол успевал жевать мясо, запивать его супом, говорить, дополняя слова знаками, ужимками, взглядами веселых узких глаз. И Захарий вскоре удивленно заметил, что без усилий все понимает. Он узнал, что монголы подстрелили несколько сайгаков, когда ездили по своим делам, что зовут караванщика Судуй, что у него есть отец, мать, жена и недавно родилось сразу двое детей – сын и дочь, что отец у него хороший, мать добрая, жена красивая, дети здоровые и сам он поэтому человек счастливый. И он никуда бы не поехал от родного очага, но его попросил пойти с караваном Джучи, сын самого Чингисхана. Отказаться не мог, потому что Джучи хороший. Слова «сайн сайхан» так и сыпались с его языка. Но Захарий ни разу не подумал о Судуе как о хвастуне. Хорошие люди, известно, и о других стараются думать и говорить хорошо.

Захарий вспомнил Фатиму, сказал:

– Когда жена есть, дети маленькие, дома сидеть надо. Вы к своим бабам не бережливые. По хозяйству не помогаете совсем. Только и делаете, что на конях скачете да саблями помахиваете.

Ему, как и Судую, пришлось изобразить сказанное, тогда только тот все понял и легко согласился с Захарием. Но знаками же показал: на коне они скачут и машут саблями не для своей утехи. Женщины, конечно, много работают. Они и скотину содержат, и детей растят, и кожи выделывают, и войлоки сбивают, и одежду шьют… Но мужчины из похода возвращаются не с пустыми руками. Они привозят добычу.

– Я был у вас не так уж долго. Но я жил у Махмуда. И знаю, куда уходит ваша добыча. Все самое ценное они к рукам прибирают, купцы. Взамен вам дают вино да сладости да побрякушки-безделушки. Вино бывает быстро выпито, сладости съедены, что же остается у вас? Для чего же надрываются жены и машут саблями воины?

Судуй не ответил.

Теперь они чаще всего ехали вместе. И при разговорах все меньше размахивали руками. От Судуя Захарий узнал, для чего он и его товарищи время от времени уклоняются от караванной тропы, и догадался, что идут они в города шаха не только для того, чтобы продавать-покупать… На сердце стало неспокойно. Люди шаха в подвластных ему городах строго блюдут порядок, они скоры и круты на расправу…

В Отраре их встретили неприветливо. На базаре мухтасибы – стражи порядка – пялили на караванщиков глаза, шагу ступить не давали без догляду, бессовестно вымогали подачки. Наиб хорезмшаха Гайир-хан не позволил каравану никуда уходить из Отрара. А монголы, забыв всякую осторожность, рыскали по городу, лезли к городским стенам, осматривали рвы, шагами обмеряли окружность внутренних укреплений.

– Вы накличете беду! – говорил Захарий Судую.

– Мы должны сделать то, что нам повелели.

А по базару поползли слухи, что владениям шаха Мухаммеда скоро придется пережить ужас нашествия войска, неудержимого, неостановимого, как горный поток. Напуганные люди приходили посмотреть на монголов – что за грозные воины? Через караванщиков-мусульман они разговаривали с монголами, и те не рассеивали страхов, напротив, поддерживали: да, непобедимый Чингисхан повернулся спиной к разгромленному им Китаю и обратил свой взор в эту сторону. И тот, на кого пал его взгляд, должен покориться или погибнуть. Такова воля неба.

Неприветливость отрарцев перерастала в открытую вражду.

У Захария были свои заботы. Письмо хаджибу Данишменду все еще не было вручено. Сначала хаджиба не было в Отраре, он куда-то уезжал. Потом, как Захарий ни ловчился, подойти к нему незаметно не мог. А время уходило.