Но Гая тайные общества совершенно не интересовали – что он и показывал всем своим видом. Юный бритт слегка изменился в лице, поспешно бросил:

– Вижу, я ошибся, – и отвернулся. – Вот, держи; думается, тебе подойдет. Я одолжился у сестрицы Майри, это одежда ее мужа. Пойдем, я доведу тебя до бани и добуду тебе отцовскую бритву, если хочешь побриться, – хотя, сдается мне, ты уже достаточно взрослый, чтоб отрастить бороду. Осторожнее – не наступай всей тяжестью на эту ногу, а не то упадешь.

Вымывшись, побрившись и с помощью Кинрика облачившись в чистую тунику и широкие штаны, какие носили бритты, Гай почувствовал, что в силах дохромать куда нужно. Предплечье горело и пульсировало болью, нога ныла в нескольких местах, но могло быть и хуже, а если лежать в постели, не вставая, мышцы еще не скоро разработаются. Юноша благодарно оперся на руку Кинрика, и дюжий юнец заботливо и осторожно провел его через двор к длинному пиршественному чертогу.

В центре высился стол из обтесанных досок, по обе его стороны тянулись массивные лавки. Внутри было тепло: в обоих концах чертога горело по очагу. Вокруг огня уже толпились мужчины и женщины; в разношерстную компанию затесалось даже несколько детей. Суровые бородачи в грубых домотканых рубахах переговаривались друг с другом на таком грубом диалекте, что Гай не понимал ни слова.

Наставник некогда объяснял Гаю, что латинское слово familia – фамилия, то есть семья – первоначально означало всех, живущих под одним кровом: хозяина и детей, свободных людей и рабов. Но в нынешние времена в римских домах прислуга размещалась отдельно от господ. Гай брезгливо поморщился, и Кинрик, простодушно подумав, что гостю плохо, поспешил отвести юношу к отведенному ему месту во главе стола и усадить на подушки.

Здесь, в некотором отдалении от разнородного общества в нижнем конце стола, в широком кресле восседала сама хозяйка дома. Место рядом, застланное медвежьей шкурой, со всей очевидностью предназначалось для хозяина. Тут же, на широких лавках и скамьях с высокой спинкой, расселись несколько юношей и девушек, чьи более нарядные одежды и изысканные манеры свидетельствовали: это хозяйские дети или воспитанники, или, может статься, приближенные слуги. Хозяйка приветливо кивнула Кинрику с гостем, не прерывая беседы со стариком, сидевшим у самого очага. Старик был высок и худ – этакий древний призрак, с щегольски завитыми и подстриженными седыми волосами и такой же ухоженной седой бородой. Зеленые глаза лукаво посверкивали; длинная белоснежная туника была вся покрыта богатой вышивкой. Рядом с ним стояла маленькая арфа с металлическими струнами, отделанная и изукрашенная золотом.

Бард! Ну так и неудивительно – в доме друида-то! Не хватает только предсказателя, чтобы здесь были представлены все три категории друидов, описанные некогда Цезарем. Но гадатель, чего доброго, распознал бы в госте римлянина, несмотря на все его усилия сойти за местного… Престарелый бард удостоил Гая долгим взглядом, от которого по спине у юноши пробежали мурашки, и снова отвернулся к хозяйке.

Кинрик тихо шепнул:

– Мою матушку Реис ты уже знаешь; а это бард Арданос, я зову его дедом, потому что он отец моей приемной матери; я сирота.

Гай потерял дар речи: об Арданосе он слыхал в штабе легиона. Говорили, что Арданос обладает великим могуществом; что он, верно, глава над всеми друидами, которые еще оставались на Британских островах. На первый взгляд Арданос ничем не отличался от любого другого музыканта с арфой, но каждый его жест завораживал, приковывал к себе взгляд. Не в первый раз Гай задумался про себя, а удастся ли ему уйти отсюда подобру-поздорову.

Юноша рухнул на скамью у очага и порадовался про себя, что никому вроде бы и дела до него нет. Хотя снаружи все еще ярко светило солнце, его пробрала дрожь – погреться у огня было очень кстати. Как давно не приходилось ему вспоминать обычаев материнской родни! Гай от души надеялся, что не выдаст себя какой-нибудь оплошностью.

– С моей сестренкой Эйлан ты тоже знаком; а рядом с ней – сестра моей матери Диэда, – продолжал светлокудрый бритт. Эйлан сидела подле Реис; а рядом с Эйлан – еще одна девушка в зеленом льняном платье; откинувшись к спинке скамьи, она прислушивалась к словам старика-барда. Гай изумленно охнул, изрядно насмешив Кинрика. В первое мгновение гостю показалось, что соседка похожа на Эйлан как две капли воды – как один дубовый листок на другой; но, присмотревшись, он заметил, что девушка, которую Кинрик назвал Диэдой, чуть старше, глаза у нее синие, а у Эйлан почти серые. Гаю смутно помнилось, что сверху, от края ямы, на него глядели два лица, но тогда он решил, что бредит.

– На самом деле их двое; они похожи друг на друга больше, чем близнецы, верно?

Кинрик был прав, но Гай внезапно преисполнился уверенности, что всегда и везде безошибочно узнает Эйлан – как узнал сейчас. Всю свою жизнь он будет одним из тех немногих, кто способен различить этих двух женщин – словно по наитию. В голове возник обрывок воспоминания, неразрывно связанный с огнем и болью, – Эйлан видела его, Гая, во сне!

Исподволь сравнивая девушек между собою, молодой римлянин подмечал множество мелких отличий: Диэда чуть выше, волосы ее зачесаны гладко и ровно, а у Эйлан выбиваются из-под повязки маленьким ореолом кудряшек. Лицо Диэды гладкое, бледное, с безупречными чертами, мрачновато-серьезное; а Эйлан розовеет нежным румянцем, словно в лице ее задержался солнечный свет.

Теперь девушки уже не казались ему такими похожими, а уж голоса их так и вовсе звучали по-разному. Диэда небрежно обронила какую-то любезность; голос ее был глубоким и певучим – совсем не таким, как у застенчивой, смешливой Эйлан.

– Стало быть, ты – тот самый недотепа из кабаньей ямы? – серьезно осведомилась Диэда. – По рассказам Кинрика я ожидала увидеть олуха не от мира сего, а ты, вижу, не такой уж и дикарь.

Гость ответил ни к чему не обязывающим кивком. Холодная, невозмутимая сдержанность странно не вязалась с образом девушки столь юной. К Эйлан Гай с самого начала почувствовал симпатию, а эта его, похоже, невзлюбила – хотя с чего бы?

Кинрик кивнул и обернулся к молодой женщине, что прошла мимо с кувшином молока.

– Майри, нашего гостя зовут Гавен. Или ты так увлеклась дойкой, что даже и слова привета ему не скажешь? – Женщина учтиво наклонила голову, но ответить не ответила. Она отвернулась; только теперь Гай заметил, что она вовсе не толстушка – она на сносях. Глаза ее покраснели от слез.

– Вот и вся наша семья – да, и еще моя маленькая сестричка Сенара, – промолвил Кинрик. Девчушка шести-семи лет, со светлыми, как у Эйлан, волосами застенчиво выглянула из-за юбки Майри, и, расхрабрившись, сообщила:

– Эйлан сегодня не пришла ко мне спать; мама говорит, она всю ночь с тобой просидела!

– Горжусь оказанной мне честью, – рассмеялся Гай. – Однако ж мало успеха имею я в глазах женщин, если самой хорошенькой до меня дела нет! А тебе-то почему, малышка, не хотелось за мной поухаживать?

Круглолицая, розовощекая девчушка напомнила Гаю его родную сестру: та умерла три года назад, ненадолго пережив мать. Гай здоровой рукой притянул девочку к себе; она тут же вскарабкалась на скамью рядом с ним и удобно устроилась под боком. Позже, когда старшие, Майри и Диэда, принесли еду, малышка потребовала, чтобы им с гостем досталась одна тарелка на двоих, и Гай, рассмеявшись, смирился с детским капризом.

Кинрик и Диэда вполголоса беседовали промеж себя. Гай попытался приступить к трапезе, но с перевязанной рукой это оказалось непросто. Эйлан заметила, как трудно ему приходится, подошла и села с другой стороны. Сняв с пояса маленький острый ножик, она незаметно разрезала все то, что лежало на тарелке, на мелкие кусочки, с которыми раненый вполне мог управиться, и потихоньку, так, чтобы никто кроме них троих не услышал, велела ребенку не докучать гостю. И, вновь засмущавшись, молча отошла к очагу. Гаю отрадно было наблюдать за девушкой.