– Скажи, – потребовал Валерий, когда Гай, отфыркиваясь, вылез из воды, – моя племянница Валерия все еще в Лесной обители?

Гай кивнул.

– Я был там, но она… передумала, отказалась уйти со мной. – События минувших дней вновь всплыли в памяти. Он поведал Валерию свою историю, опустив нежелательные подробности, и получил разрешение жениться на Сенаре. Конечно, это давало Валерию некоторое право требовать от него отчета, но почему теперь он вдруг так разволновался?

– Послушай, – быстро продолжал Валерий. – Ты – не единственный, кто решил поискать счастья в вине. Вчера вечером я сидел в компании легионеров, которые служат при квесторе. Как их зовут, не имеет значения. Так вот, они заинтересовались жрицами Вернеметона. Один из них сказал: «Эти женщины совсем не то, что наши весталки. Они – обычные дикарки, как и все остальные здешние жительницы». Я стал спорить с ними, но они решили побиться об заклад, сказав, что могут выкрасть из Лесной обители одну из святых девственниц, и это не будет святотатством.

Гай взял полотенце и стал яростно обтираться, пытаясь вникнуть в смысл слов Валерия.

– Пойдем в парную, – предложил Валерий, протягивая Гаю руку. – Там из тебя быстрее выветрится вся эта гадость. – Когда они расположились в парной, тяжело отдуваясь от горячего пара, Валерий продолжил рассказ: – Сначала я решил, что это просто глупая шутка. Ну, поспорили пьяные солдаты. В них говорил хмель, а не разум – и беспокоиться не о чем. А на утренней перекличке не досчитались трех человек. Один из моих вчерашних собутыльников поведал мне, что эти трое утром покинули Деву в надежде выиграть спор. Центурион и без того не знает, за что хвататься; трибуны тоже с ног сбились. После убийства императора солдаты распоясались, командиров не слушаются. Вы оба, ты и твой отец, знаете британцев, как никто другой. Представляешь, что произойдет, если наших людей обвинят в изнасиловании жриц? По сравнению с этим восстание Боудикки покажется детской игрой. А мы сейчас не в состоянии дать достойный отпор!

– Да… конечно, – согласился Гай. Голова у него раскалывалась, но он уже обрел способность соображать. – Я отправлюсь туда. Тебе известно, когда точно они ушли из Девы? И в какую сторону направились, хотя бы приблизительно?

– К сожалению, ничего не известно, – ответил Валерий. – Можно, конечно, поспрашивать у людей.

– Нет, времени мало. Пойду домой переоденусь. – Он потер глаза.

– У меня есть кое-что, – остановил Гая Валерий. – Предвидел, что тебе понадобится другой наряд.

– Отец прав, – пробормотал Гай, – ты ничего не упускаешь из виду.

После того как рабы вытерли и побрили его, Гай заставил себя немного поесть. Какой же он дурак, злился на себя римлянин, топил в вине свои горести, а весь мир вокруг разваливается на куски. В какой-то момент в сознании неожиданно промелькнуло, что завтра Самейн. На праздник в Вернеметон съедется чуть ли не половина населения западных территорий острова. Теперь уже неважно, что думают о нем Эйлан и Сенара. Гай холодел от ужаса при мысли о том, что они могут оказаться в смертельной опасности, если праздник обернется кровопролитием.

– Я отвезу твою племянницу в безопасное место, – пообещал он Валерию, садясь на коня. «И Эйлан, и мальчика… и, если они по-прежнему ненавидят меня, я готов выслушать все, что они обо мне думают, по дороге домой». Гай откинул за спину края плаща, чтобы высвободить руки, и приладил поудобнее меч, который тоже позаимствовал у Валерия.

Последние два дня тянулись нестерпимо долго – дольше, чем все годы, вместе взятые, со времен прихода в Британию римлян, дольше, чем века, минувшие со времени строительства на равнине Храма Солнца, – так казалось Эйлан. Она уже и не надеялась дождаться утра перед праздником Самейн; ночь превратилась в тысячелетнюю муку. Эйлан уж и не помнила, сколько часов утекло с тех пор, как ушла Сенара. Пламя светильников скудело, а мрачные тени становились все темнее, пожирая ее душу.

Наверное, сейчас с ней происходило как раз то, что предвещало знамение: семя смерти, брошенное в ее сердце и душу, дало побеги по всему телу, словно распускающийся цветок. Грудь разрывали глухие мощные удары, как будто сердце, не желая больше томиться в тесной костяной клетке, решило во что бы то ни стало пробить брешь и выскочить на волю. Такой терзающей боли не испытывала она даже во время родов. Но мучилось ли то ее тело, разум или дух, Эйлан понять не могла.

Наконец она задремала, и ей снились какие-то бессвязные видения. Вот Кейлин в окружении злодеев. Жрица вознесла к небесам руки, сверкнула молния, и, когда картина прояснилась, ее обидчики лежали безжизненно распростертые на земле. Но и Кейлин тоже не шевелилась; жива она или нет, Эйлан не знала.

Она очнулась, сотрясаясь всем телом; щеки были мокры от слез. Неужели то, что ей приснилось, правда? Кейлин не может грозить опасность на священном Холме, где она поселилась с послушницами. Но если жрица мертва, на что же еще остается надеяться в этом мире?

Под утро Эйлан осторожно пробралась в комнату, в которой Лия уложила спать Гауэна. Хау босиком тихо шлепал за ней по пятам. Едва ли не впервые за все годы, что она была Верховной Жрицей, Эйлан вознегодовала на великана: у нее было такое чувство, будто Хау лишает ее возможности свободно дышать.

Ей припомнилась кошмарная история, которую она слышала, когда жила в Доме Девушек, – о том, как на Верховную Жрицу напал ее собственный телохранитель и жрецы казнили его. Сейчас Эйлан понимала, почему такое могло случиться: та женщина, отчаянно нуждавшаяся в человеческом тепле, обратилась за помощью к единственному живому существу, находившемуся рядом с ней, и тот неверно истолковал ее мольбу. Поеживаясь, она повернулась к Хау и приказала ему оставаться у двери.

«О, боги всемогущие, – думала Эйлан, – если бы только здесь была Кейлин – или Лианнон, или матушка – ну хоть кто-нибудь, чтобы я не чувствовала себя такой одинокой». Но она была одна. Даже Сенара, несмотря на все ее слезы и клятвенные заверения, в представлении Эйлан была недругом. А отец? Он – самый опасный из всех ее врагов.

Эйлан долго всматривалась в лицо спящего Гауэна. Просто невероятно, что он не проснулся, – ведь у нее так громко стучит сердце. Неужели этот большой мальчик когда-то умещался на ладонях своего отца? Он вырос из маленькой частички, меньше, чем семя цветка; он был зачат в лесу, когда она, подчиняясь опаляющему желанию Гая, перестала внимать голосу разума. И все же в тот момент она ликовала и была уверена, что совершает священный акт.

А Гауэн красивый мальчик. Даже непонятно, как от печальной любви могла родиться такая красота. Эйлан рассматривала лицо сына, длинное тело, крупные для его возраста ладони и ступни – первые признаки рослого сильного мужчины, которым он обещал стать. Он мало похож на Гая. Когда-то она думала об этом с сожалением, но, по крайней мере, теперь ей не приходится заглушать в себе искру ненависти, которая вспыхивала в ней каждый раз, когда в глазах сына мелькало выражение, присущее его отцу.

Но он – ребенок Гая, и поэтому Эйлан согласилась, чтобы ее возлюбленный женился на дочери влиятельного римского чиновника. Только теперь, по-видимому, он собирается развестись с Юлией и отказаться от всех своих обещаний ради Сенары, которая могла бы быть ее младшей сестренкой. Ради Сенары, которая гораздо моложе нее и поэтому кажется Гаю более привлекательной.

На поясе у Эйлан висел изогнутый кинжал, который ей дали, когда она стала жрицей. Эйлан потрогала острие кончиком пальца. Сколько раз служил ей этот кинжал во время ритуалов, когда нужно было выжать несколько капель крови в чашу пророчеств. Она видела на своем запястье пульсирующую жилку – полоснуть по ней поглубже, и конец всем страданиям и невзгодам, во всяком случае, в этой жизни. Зачем дожидаться участи, уготованной для нее Великой Богиней? Но если она лишит себя жизни, что станет с Гауэном?

Эйлан медленно взяла в руку кинжал и вложила его в ножны у пояса. Должно быть, мерцающий огонек лампы высветил на лице Верховной Жрицы ее чувства. Хау стремительно рванулся вперед.