…Скажу тут же, попутно, о самом Якове Максимовиче, — дальше, может быть, не представится к этому случая. В жизни мне повезло, — я встречала очень много превосходных людей. Отсюда выросла во мне, держится и сейчас, в глубокой старости, крепчайшая уверенность в том, что хороших людей на свете гораздо больше, чем плохих. Однако, положа руку, как полагалось в старину, на сердце, я должна сказать, что наш Яков Максимович — друзья называли его «Жак» — был одним из самых лучших, самых чистых, вероятно, не очень счастливых, а потому грустных, застенчивых и нежных людей, каких я встречала.

Главной страстью «Жака» были книги. Когда он держал в руках прекрасную книгу, его застенчивые, добрые глаза, над которыми супились кустистые разбойничьи брови, восхищенно сияли, как у ребят в кондитерской! Ему принадлежала личная библиотека, одна из лучших в Петербурге.

После Октябрьской революции Яков Максимович стал работать в Петроградской публичной библиотеке (ныне имени М.Е. Салтыкова-Щедрина).

Но тут случилось неожиданное: по невероятной случайности Яков Максимович лишился своих книг. Пожалев какого-то человека, которому негде было жить, он, всегда добрый и отзывчивый к чужой беде, пустил его жить в свою квартиру. Человек этот, вздорный и низкий, всякими интригами и происками добился выселения самого Якова Максимовича из его же квартиры и выбросил во двор все его книги. Яков Максимович заметался в отчаянии, — шла гражданская война, немыслимо было достать грузовик или хотя бы телегу (по чьему-то «погребально-юмористическому» выражению, в то время даже покойников хоронили, за отсутствием транспорта, «в порядке живой очереди», в ожидании погребения их сносили в погреба и подвалы). Шел дождь, ценнейшая уникальная библиотека Якова Максимовича погибала в лужах…

Кто-то заступился за него, — он получил «жилплощадь». Но книги его так уже и не вернулись в свои шкафы: Яков Максимович подарил библиотеку какому-то учреждению. С того дня он окончательно погрустнел, — вероятно, поверил, будто негодяев на свете больше, чем хороших людей…

Вскоре затем я потеряла его из виду.

На одном из первых мест хочется мне назвать здесь имя последнего врача Шлиссельбургской крепости — доктора Евгения Рудольфовича Эйхгольца.

Врач по образованию и профессии, а по рождению русский дворянин, помещик, земец Смоленской губернии, богатый, независимый, никогда не знавший принижающей и принуждающей власти бытовых неустройств, Е.Р. Эйхгольц мог избрать для себя любую деятельность. Все дороги к так называемой карьере лежали перед ним широко, гостеприимно звали его: «Приходи володети!»

Е.Р. Эйхгольц выбрал самую трудную из них, самую незаметную, наиболее удаленную от успеха и блеска. Все свое врачебное творчество он отдал тяжелой, неблагодарной, нередко презираемой — и, по вине многих врачей, заслуженно презираемой — работе тюремного врача. Для Е.Р. Эйхгольца эта работа означала спасение заключенных от болезней, отчаяния и гибели.

На этот путь толкнули Е.Р. Эйхгольца не революционные убеждения, — он был далек от политики и в жизни и в работе. Не играло здесь роли и христианское сострадание ко всем несчастным и страждущим…

Что же лежало в основе сознательного выбора именно этого пути?

Прежде всего, конечно, призвание. «Труд врача в тюрьме — не карьера, а призвание, — писал доктор Е.Р. Эйхгольц в своей книге «Тюремный врач и его пациенты». — Ежели призвания нет, то не следует переступать порога тюрьмы и брать на себя бремя не по плечу».

Каждый человек ежеминутно, ежесекундно видит, слышит, ощущает множество вещей. Жизнь стучится в наше сознание множеством впечатлений, восприятий — зрительных, слуховых, всяких. Нам кажется, что мы их тут же забываем, и мы в самом деле не храним их в памяти сознательно. Но бессознательно все это откладывается в нас миллионами мельчайших, почти неуловимых отметок, зарубок, похожих на стенографические знаки. Мы не углубляемся в воспоминания о том, как мы когда-то, впервые в жизни, ощутили «реку», но помним, как кто-то из взрослых, держа нас, маленьких, на руках, вошел сам и окунул нас во что-то чудесно-прохладное. При слове «собака» в нас на ничтожно малую частицу времени оживает сохранившийся в памяти с детства стенографический значок: мохнатость, и «гав-гав», и теплый язык, мокро лижущий наше лицо и руки. И совершенно так же — бессознательно, бездумно и навсегда — вошли когда-то в нас самые большие понятия, строгие, требовательные, вошли и стали потом нашими убеждениями, действиями, нашей судьбой и биографией.

Книга Е.Р. Эйхгольца «Тюремный врач и его пациенты» (здесь и дальше я цитирую именно ее) начинается со следующего образного описания:

«Во всяком селе, уездном или губернском городе, а тем более в больших центрах человеческой жизни, среди массы построек самого разнообразного типа и назначения, находится одно здание, резко отличающееся от других уже по внешнему виду. Небольшие окна с железными решетками и основательные ворота крепкого строения с часовым постом внутри или снаружи. Эти сооружения носят разные названия: «холодная», «арестный дом», «исправительное заведение», «тюрьма». Назначение их — выделение из общества лиц, нарушивших законы, наказание их — как возмездие за преступление и как исправление…»

Таким вошел когда-то давно, может быть в детстве, в сознание доктора Е.Р. Эйхгольца образ тюрьмы. Таинственное и страшное здание, в которое можно войти, но нельзя выйти по своей воле, в котором одни люди насильно держат взаперти других, караулят их, не дают им уйти, убежать к себе домой. Образ этот в детстве — каждый может это вспомнить — всегда впечатляет, поражает воображение. В сознание доктора Е.Р. Эйхгольца этот образ вошел, видимо, особенно властно и сильно. А войдя, приказывающе открыл перед ним тот путь, которым ему предстояло идти на протяжении всей сознательной жизни.

Начал он этот путь строго объективно: все преступники перед врачом одинаковы, врач должен лечить их, а до личности их, до прошлого, врачу нет никакого дела. «Тюремный врач — не судья, он не должен делать никакой разницы при выборе средств лечения для заключенного уголовного, политического, краткосрочного или вечника…» — пишет Е.Р. Эйхгольц. И в другом месте книги: «Если врач будет видеть одним глазом больного, а другим глазом — преступника, то результат его труда будет — нуль. Нет никакой необходимости вмешивать врача в политическую часть тюремной жизни, для этого существует администрация».

У того же Е.Р. Эйхгольца, в той же книге, есть и другое высказывание. Думаю, что оно — ключевое, объясняющее его позицию в отношении к заключенному: «Преступники не рождаются, а создаются. Мы имеем тех преступников, каких заслуживаем. Преступник есть тень общества, и всякий человек в несчастье может сделаться преступником, как и из преступника можно сделать честного человека».

Так складывался доктор Е. Р. Эйхгольц еще в молодости своей под несомненным влиянием таких примеров, как образ «святого доктора» Федора Петровича Гааза, врача-человеколюбца филантропического склада. Но на становление Е.Р. Эйхгольца, как революционно-демократического гуманиста, немало повлияла, вероятно, встреча в Шлиссельбургской крепости с Мариной Львовной Лихтенштадт. Ее материнская забота в отношении не только родного сына, но и всех товарищей его по «политической каторге» поражала всякого глубоко и сильно. По собственному опыту скажу: поражала навсегда, на всю жизнь. Это было не филантропическое сострадание к «несчастным» (все, мол, бедненькие, страдают, «все черненькие, все прыгают»). Нет, это было глубочайшее уважение к революционерам, к борцам за свободу и счастье людей.

Доктор Е.Р. Эйхгольц был тесно связан с Мариной Львовной по работе. Ее удивительное самоотвержение не могло пройти незамеченным для такого человека, как он. Как врач, Е.Р. Эйхгольц помогал всем одинаково. Как человек, как гражданин, он выделял политических, относясь к ним с особым уважением.