И образ вечного Космоса совершенно новый у Алексея Толстого, многоразлично повёртывается к читателю то символом трагического разъединения с Родиной (один из автобиографических мотивов «Аэлиты»), то увеличительным экраном земных событий, страстей и помыслов, то, наконец, сам по себе как таковой, как физическая безмерность, на край которой уже тогда вступал — это отлично почувствовал Алексей Толстой — человек XX века.
И тоже впервые в «марсианском» романе появился «мировой кинематограф» народов и рас. Легендарная историография создаёт в «Аэлите» всемирно-историческую подсветку революционной современности. Нигде ещё Алексей Толстой не пытался обозревать злободневное настоящее на таком гигантском экране Истории и Природы. Эстетическая, жанрообразующая, стилистическая функция этого экрана впоследствии перейдёт и в его эпическое полотно.
И самый необычный для Толстого-«бытописателя» мотив — мотив познания, который многократно варьируется в «Аэлите». «Богатством и силой знания» Сыны Аама захватили власть в Атлантиде. Своими тайными формулами атланты поработили невежественные племена Марса. Рассказ Аэлиты про десятилетия прошлого — широкое, на несколько глав развёрнутое отступление о том, как «силы земли, вызванные к жизни Знанием, обильно и роскошно служили людям» (с. 164) в недолгий Золотой век, как «полное овладение Знанием» (Толстой идеализировал исторические возможности наших пращуров) послужило источником «расцвета небывалой ещё на земле и до сих пор не повторённой культуры»[222], и как потом ложное знание, направленное на исключительное Я, привело к катастрофе.
Структура «Аэлиты», можно сказать, берёт начало в научно-фантастической фабуле, которую духовно мотивирует порыв героев романа к звёздам и которая через эту мотивировку просвечивает идейно-философскими и нравственно-политическими исканиями самого автора. «Дух искания и тревоги», по словам инженера Лося (сказанным в торжественную минуту перед стартом космического корабля), «вечно толкающий нас» к неведомому, связывает научно-фантастический план романа со сказочно-историческим, приключенческим, любовно-психологическим, наконец, социально-революционным планом.
В таком непростом контексте мотив познания определяет важнейшие и подчас диаметрально несхожие ситуации и коллизии. Не совсем обычной для влюблённого звучит просьба: «Аэлита, расскажите мне о вашем знании» (с.119). Аэлита пытается пояснить старичку-учителю тайну земной любви такой параллелью: «На Земле они знают что-то, что выше разума, выше знания, выше мудрости» (с. 146). Космологическая, техническая фантастика этого романа — устройство космического корабля, скитания в звёздном пространстве, картины внеземного мира, размышления о существах во Вселенной — всё это окрашено также и нравственным побуждением: «Марс хочет говорить с Землёй… мы летим на зов» (с.24), поясняет Гусеву Лось. «Хождение» в поисках знания оборачивается борьбой за справедливость и счастье, любовь и саму жизнь. Из Космоса мотив «хождения» перебрасывается на «кинематограф» древнейшей миграций человечества, завоеваний, расцвета и гибели легендарных культур. В сложной циркуляции мотивов постепенно складывается мысль о вселенской загадке бытия человечества.
Жажда неведомого объединяет, но вместе с тем и размежёвывает первый в советской литературе космический экипаж. Инженер Лось, который напоминает Гусеву: «Мудрость, мудрость — вот что, Алексей Иванович, нужно вывести на нашем корабле» (с. 106), казнится тем, что не ему первому, «трусу и беглецу» (по его словам), замахиваться на «небесную тайну». Для них, для интеллигента, жаждавшего забвения там, «на девятом небе» («Та, которую я любил, умерла… на Земле всё отравлено ненавистью» — с. 118), и для солдата, прихватившего на всякий случай туда гранаты («С чем мы в Петербург-то вернёмся? Паука, что ли, сушёного привезём?» — с. 105), мудрость мира едва ли не противоположна в начале космического хождения — и почти одинакова в конце. Подобное духовное сближение в борьбе за правое дело Алексей Толстой проследит и между героями своей революционной трилогии, где будет отчётливо выражена мысль, что это покоряла умы всемирно-историческая истина большеиков.
Научно-фантастический роман, казалось, ничем не предвосхищал реализма историко-революционной прозы Алексея Толстого, тем не менее, он перекликается с ней и в принципиальных чертах, и в немаловажных частностях. В революционных персонажах «Хождения по мукам» можно различить, например, черты Гусева, в Аэлите просвечивают образы Даши с Катей, а в инженере Лосе — черты Ивана Телегина и Вадима Рощина и т.д. Примечательно, что в фантастической одиссее получает дальнейшую разработку такой структурообразующий элемент романа-эпопеи, как философско-исторические отступления. Впервые они появляются у Алексея Толстого в первой части трилогии, а в «Восемнадцатом веке» и «Хмуром утре» составят опорные узлы повествования. Но уже в «Аэлите» «атлантические» главы группируются вокруг концептуальных «формул истории».
Вот как объясняет марсианка тотальную войну против всех на закате цивилизации атлантов. «Первородное зло» заложено было, говорит она, в элитарном учении, согласно которому окружающий мир объявлялся отражением, сном, бредовым видением внутреннего Я. «Такое понимание бытия должно было привести к тому, что каждый человек стал бы утверждать, что он один есть единственное, сущее, истинное Я, всё остальное, — мир, люди, — лишь представление. Дальнейшее было неизбежно: борьба за истинное Я, за единственную личность, истребление человечества…» (с.165).
Крайний субъективизм и эгоцентризм культивировали, как известно, декаденты, — не из-за того ли разошёлся с ними ещё молодой Алексей Толстой? Автор «Аэлиты» верно усматривал в эгоцентрическом разрыве с живой реальностью мировоззренческую подоплёку крушения реакционных сил. Здесь оформлялась убеждённость писателя — он с наибольшей определённостью её выразит в «Хождении по мукам» — в том, что бездуховная мораль несовместима с истинной, а ложная истина в свою очередь чревата антиморалью.
В «Аэлите» смысл «отступлений» в легендарную историю не однозначен, но несводим к визионистской поэтизации старины. Можно было бы показать, как в обработке Платоновой легенды и теософского мифа об Атлантиде тоже проступают элементы научной фантастики. Но дело ещё и в том, что весь роман пронизан также «отступлениями» иного рода. По афористическому суждению «красного» подполковника Тетькина в «Восемнадцатом годе», русские мужики ни за что не уступят контрреволюции, — потому, что «желают иметь свою собственную историю, развёрнутую не в прошлые, а в будущие времена…»[223].
Эта другая, так сказать, перспективная координата исторического сознания реализовалась ещё в «Аэлите», например, как мотив «золотого века». «Ах, золотой век… Золотой век…» (с.221) — горько сожалел об утраченном будущем вожак разгромленного восстания. Диктатор Тускуб высмеивает «несбыточную» мечту о будущем и предлагает взамен всеобщего равенства реальное блаженство для избранных. Вывернутую наизнанку утопию разовьёт в духе фашизма, который тогда поднимал голову, другой диктатор в другом фантастическом романе Алексея Толстого.
Автор «Аэлиты» хорошо осознавал, что идеальный образ золотого века может быть очень по-разному обращён не только вперёд, но и вспять. По рассказам марсианки, недолгое цветение человечества — в невозвратном прошлом. Для вымирающего Марса желанное будущее — на планете Земля, брызжущей соками жизни. А инженер Лось строил космический корабль не без намерения укрыться от крови и ненависти на «девятом небе». Он полушутя объяснял Гусеву, как можно было бы убежать «в этой коробке» в лучшие времена. При скоростях, близких скорости света, течение времени в корабле во много раз бы замедлилось. «Поскучают, обрастут бородой, вернутся, — иронизирует он, — а на Земле — золотой век» (с.63). Разруха, хаос, анархия — всё позади, и люди живут по законам справедливости, милосердия и счастья.
