Получив эти деньги, я купил за 150 долларов "Форд Фэрлэйн" 67-го года выпуска. Застраховав машину на минимальную сумму, я стал жить в ней и смог наконец себе позволить роскошь одноразового питания в день. В Бисмарке за 88 центов – грубо говоря, за доллар, если считать чаевые – я покупал на завтрак блинчики с яичницей и много-много кленового сиропа – для поднятия уровня сахара в крови.
Я по-прежнему искал работу. Пытался устроиться ловить собак в Мандане, но начальник полиции сказал, что ему нужен местный кадр.
Пробовал поступить на должность консультанта по вопросам алкоголизма в федеральную тюрьму в Бисмарке, но тамошнему начальству был нужен человек с опытом.
На меня сыпались счета. Комиссия по медицинскому страхованию провинции Альберта не оплатила моё лечение в "Хартвью", потому что это заведение не было аккредитованной больницей общего профиля. Хотя перед отъездом в Северную Дакоту я звонил в эту комиссию, и меня заверили в том, что оплатят. И вот такой сюрприз в тысячу долларов.
Потом я получил счёт в 300 долларов за телефон. Мэрилу любила поговорить по межгороду. Понятно, что это меня не обрадовало.
Как я узнал потом, истратив деньги, Мэрилу с детьми была вынуждена кормиться за счёт Армии Спасения и других благотворительных организаций Калгари. Отдел иммиграции тоже выписал ей предписание о депортации : у неё и детей не было видимых средств к существованию, потому что мне запретили въезд в Канаду. А так как нам ещё не предоставили статус постоянных жителей, на соцобеспечение её не поставили.
Сам чёрт ногу сломит!
В конце марта я всё-таки уломал парня из центра занятости Бисмарка внести меня в список безработных. И то он сделал это только потому, что в 72-ом я трудился в Северной Дакоте пять месяцев. Через неделю стало поступать пособие – по 59 долларов в неделю : золотая жила для человека, живущего в лесу.
За 15 долларов я купил подержаную печатную машинку "Ремингтон" – старую, словно из коллекций музеев Смитсоновского института – и целыми днями выстукивал на ней сопроводительные письма и резюме, в поисках журналистской работы рассылая их во все уголки. От Аляски до Флориды.
Стола у меня не было, я водрузил старушку на лесной пенёк и печатал в перчатках.
Так и жил : спал в машине, печатал письма, ел один раз в день – утром – для поддержания обмена веществ. Чтобы восполнить недостаток калорий, я шёл вечером в "Хартвью" и набивал карманы пирожками и яблоками, которые диетврачи выкладывали в кафетерии, чтобы в девять часов пациенты могли перекусить.
Несколько раз я ночевал на стоянке "Хартвью" и однажды развёл костёр – обогреться и разогреть бобы. Меня вытолкали взашей. Главный врач, сам доктор Гардебринг, кричал, что негоже выписавшимся пациентам спать в машине и готовить на огне рядом с административным корпусом.
– Ты что, Дэниел Бун*?
Я хмыкнул и ушёл : "Счастливо оставаться, док…"
В каком-то смысле, это был самый свободный период моей жизни. Как в песне поётся, "нечего больше терять – вот ты и свободен". У меня не было никаких обязанностей, только быть живым и трезвым, а посему и проблем никаких. Конечно, я получал квитанции, но без работы оплатить их не мог. Я просто чихал на них. Рвал на мелкие кусочки и бросал в Миссури. Когда я видел их в последний раз, они плыли на юг…
Ах, как хорошо быть бедным и свободным как ветер.
Дважды в неделю я ходил на собрания в АА. Мне нужно было побыть среди людей, да и кофе наливали бесплатно.
Это был полезный опыт. Жизнь в лесу, безусловно, укрепила мои силы. Всё моё существо слилось с окружающими предметами, как у тех, кого я раньше презирал.
Я газетный репортёр. Вот моя жена, вот мои дети, это машина, на которой я езжу, это наш дом, это наша одежда, вот столько я зарабатываю в год, вот мои документы и так далее и тому подобное до умопомрачения.
Вдруг всё это исчезло, я остался гол и беззащитен, без внутренней опоры. Я больше не был журналистом. Я был бродягой, бомжом в бегах. Зато я обнаружил в себе внутренние резервы, о которых не подозревал, и материальная сторона жизни больше не казалась мне такой уж важной. Я знал, что со временем многое из потерянного вернётся. Для выживания в Америке не так много надо.
Мэрилу продала мои вещи и сдала одежду в благотворительную организацию, и мне пришлось рыться в обносках в магазинчике поношенной одежды, принадлежавшем моей любимой конторе – католической церкви.
Ах, какая ирония!
Она снова показала нос именно тогда, когда мне было совсем худо. Я купил две спортивные куртки по 25 центов за штуку. Пару туфель за 50 центов. И за доллар чёрные шерстяные штаны, которые с иголкой и ниткой в руках сам перелицевал в машине. Я научился обращаться с иголкой в армии : то пришивал лычку, то отпарывал к чёрту. Никогда не знаешь, когда пригодится армейская выучка.
Я не стал похожим на нью-йоркца, рекламирующего дорогущий бурбон, тем не менее, выглядел достаточно прилично и был готов к собеседованиям.
Я разослал 150 резюме, но работы по-прежнему не было, и это меня беспокоило. Я просто не мог сидеть сложа руки.
Я экономил и собрал достаточно денег, чтобы снять комнату в Бисмарке на месяц. Я опять шёл в гору. Но через три дня я съехал. Снял другую комнату уже в Мандане и тоже на месяц, и опять-таки мне стало не по себе и я рассчитался через несколько дней. Мне больше нравилось жить в машине, поэтому, получив очередное пособие по безработице, я газанул и дал старт в штат Орегон. Гори всё синим пламенем!
С восьми лет я мечтал жить именно там – с того момента, как увидел фотографии залива Кус-Бэй в отцовских журналах "Нэшенал Джиогрэфик". Мне даже кажется, что я больше учился географии по его журналам, чем по школьным учебникам.
Я стучался в двери всех местных изданий – всё безрезультатно, и тогда я решил немного развеяться на пустынных берегах Брукингса и Голд-Бич. Заодно я посетил пещеры Си-Лайон к северу от Флоренса и подышал воздухом в национальном парке Сайусло : грелся на солнышке, наблюдал с бережка за плывущими на север касатками и сожалел, что сам не касатка.
В конце апреля я вернулся в Северную Дакоту, попутно в поисках работы заглянув в Айдахо и Монтану.
Там было пусто. Как всегда…
Как приятно было снова припарковать свой старый драндулет в лесу у Мандана – на Бульваре разбитых надежд, так сказать.
Через две недели я получил приглашение от "Нэшенал Тэттлер", бульварной чикагской газетки, близкой к "Нэшенал Инкуайерер".
Мной овладела эйфория!
Хотя в "Таттлере" платили больше, чем в "Ассошиейтид Пресс" и "Калгари Геральд", это был тупик. От меня требовалось отступить от принципов ответственной журналистики и превратиться в дешёвую проститутку. Всё бы ничего, но от такой работы меня мутило и я боялся слететь с катушек и запить от того, что от меня хотели. Поэтому через две недели я принял решение оставить это место и вернуться в ряды безработных.
После "Таттлера", несмотря на лекарства, я впал в глубокую депрессию. Чувствовал себя полным неудачником и считал, что жизнь кончилась.
Я снова перебрался на время в родительский дом. Спать я не мог. Всю ночь я слонялся из угла в угол, иногда пробовал ложиться в постель. Но в постели мне было неуютно. Я слишком долго жил в машине. Поэтому, когда в семь часов утра отец уходил на работу, я тихонько выбирался из дому и устраивался спать на заднем сиденьи моего ржавого "Форда". Там я чувствовал себя в большей безопасности.
В голову пришла мысли о самоубийстве и захватила меня целиком. Я наметил себе врезаться в опору моста к востоку от Баррингтона на скорости 100 миль в час.
И вот однажды вечером я написал прощальную записку. Хотя нет, не записку. Лебединую песню на 20-ти страницах. Мне, бедному, было очень худо. Лучше умереть. Я извёл себя. Извёл детей. Жену. Я полный неудачник, нить моя оборвалась, а с ней и жизнь моя. И лучше всего кончить всё дело разом. Не стоит такая жизнь выеденного яйца.
Я страстно желал смерти, ибо считал, что смерть – единственный способ обрести покой. Я устал от драки, от борьбы за выживание – простое выживание. Меня это больше не касалось. Днём и ночью я грезил о "сладкой смерти", как иной грезит о встрече с ненаглядной…
