— А Уильям Брилль?

На мгновение она застыла.

— Невозможно, Брилль не тот человек. Во-первых, он ненавидит саму идею насилия. И слишком боится Джорджа, чтобы замыслить нечто подобное.

Она говорила резким, язвительным тоном, как бы желая прогнать эту мысль из моей головы и вычеркнуть Брилля из этой истории. Я спросил себя, зачем ей это нужно.

— Последний штрих, — сказал я. — Объяснял ли вам Джордж, почему в ночь катастрофы он ехал по маленькой проселочной дороге, а не по шоссе?

Мой вопрос привел ее в полную растерянность. Она совершенно не представляла, что я имею в виду.

— Господи, какая разница, по какой дороге он ехал?

— Это довольно странно, а я должен разобраться с любой деталью, выпадающей из общей схемы.

— Но какая связь между несчастным случаем, произошедшим пять лет назад, и тем, что случилось сегодня?

— Не знаю, — ответил я, — это я и пытаюсь узнать.

Джудит Чепмэн, погрузившись в свои мысли, покачивала головой, видимо, начиная вникать в сложности этого дела.

— Бедный Джордж, — пробормотала она почти про себя, — бедный Джордж.

Я спросил:

— Могу ли я как-то связаться с вами? Я позвоню вам, если узнаю что-либо интересное.

— Да, я буду у себя. А если меня вдруг не окажется дома, вы всегда можете записать сообщение на автоответчик.

Она поднялась, собираясь уходить. Я вдруг осознал, что мне нравится в ней абсолютно все — лицо, одежда, манеры, движения. Ее одежда не выглядела на ней доспехами, как на большинстве женщин. Напротив, она напоминала, что внутри находится живое теплое тело. Ей не нужно было выставлять свое тело напоказ, чтобы стать более соблазнительной и желанной. Я никогда не встречал подобных женщин. Мы уже собирались направится к лифту, как вдруг она обернулась и посмотрела на девять «Вавилонских башен», украшавших стены моей конторы.

— У вас оригинальный дизайн.

— Я не из тех людей, которые любят разнообразие. Когда я нахожу вещь, которая мне очень нравится, я сразу к ней привязываюсь.

Мы словно говорили как бы на зашифрованном языке — самая банальная реплика обладала двойным значением, была скрытым признанием. Джудит удивленно улыбнулась. Она не ошиблась — я только что сделал ей комплимент. Я убедился, что мы передаем мысли на одной волне, и почувствовал себя счастливым. В молчании мы дождались лифта. Когда лифт приехал, она накрыла мою руку своей и сказала:

— Будьте осторожны, Макс.

Я ответил — непременно.

Луис Рамирес работал сторожем на автомобильной стоянке Биг Эппл, расположенной на противоположной стороне улицы. Я парковал там свой «сааб» 1971 года в течение пяти лет и со временем близко познакомился с Луисом. Это был худой мужчина лет тридцати, неизменно одетый в голубой джемпер с капюшоном. Свободные минуты он проводил в деревянной пристройке размером с телефонную кабину за чтением всевозможных публикаций на тему бейсбола в журналах «Sporting News», «Baseball Digest», «Baseball Monthly» и «Baseball Annual». За пять лет нашего знакомства у него родилось три сына, и каждый из них получил имя латиноамериканского игрока в бейсбол — Луис Апаричио Рамирес, Минни Минозо Рамирес и Роберто Клемент Рамирес. При встрече мы всегда болтали о нашем любимом виде спорта. Его знание игры было потрясающе, Рамирес был настоящим фанатом бейсбола.

— Здорово, старина, — приветствовал он меня, оторвав взгляд от таблицы со счетом игр лиги «Пацифик Кост», напечатанной на последней странице «Sporting News». — Пришли за своей колымагой?

— Да, — ответил я, — но, судя по тому, что ты ее запихнул в самый дальний угол, тебе придется попотеть, чтобы вывести ее оттуда.

— Смеетесь? — Он был рад принять мой вызов. — Три минуты, вот увидите. Не больше трех минут.

Он снял со стены ключи и продемонстрировал мне свое профессиональное мастерство. Рамирес в своем деле был настоящим волшебником — он мог развернуть машину на клочке в пять сантиметров и проскользнуть ужом в любой пробке. Когда пыль улеглась, я взглянул на часы и увидел, что прошло четыре с половиной минуты. Рамирес открыл дверь «сааба» и засмеялся:

— Ну что я вам говорил? Четыре минуты. Когда я назначаю время, я всегда укладываюсь тютелька в тютельку. Четыре с половиной минуты!

Я сел в машину и опустил стекла.

— Кто сегодня выиграет матч, Луис?

Он враз посерьезнел:

— Это зависит от многого. Если они выпустят на поле Миддльтона, у «Американз» есть шанс. А если выберут Лопеса, то пиши пропало. Этот парень принесет нам неудачу. Я бы сказал, что победит Детройт, но с небольшим перевесом — шесть — четыре, семь — пять, что-то вроде этого.

Если бы Луис Рамирес спорил на деньги, то наверняка провел бы остаток своей жизни на собственной шикарной вилле где-нибудь на юге Калифорнии. Но это был болельщик, которого возмущала идея делать деньги на любимом увлечении. Превращение чистого искусства в прибыльное дело убивает удовольствие.

Я вырулил со стоянки и поехал в направлении к тоннелю Линкольна. Было четыре тридцать, не самое лучшее время разъезжать по Нью-Йорку, не говоря уж о том, чтобы попытаться выехать из города. Но я хотел немедленно найти Пиньято.

В обычных условиях до Ирвингвилля можно доехать на машине за тридцать — сорок минут. Я вырос в Нью-Джерси и хорошо знал эти места. После тоннеля надо ехать по автостраде. По пути приходится терпеть жуткую индустриальную вонь. Трубы гигантских заводов харкают в небо грязно-белым дымом, который отравляет окружающий пейзаж — болота и заброшенные кирпичные склады. Сотни чаек кружат над горами мусора и ржавыми каркасами разбитых автомобилей. В период депрессии такой картины достаточно, чтобы появилось желание уйти в лес и жить отшельником, питаясь корешками и дикими ягодами. Но люди ошибаются, говоря, что это предпосылки конца цивилизации. Это сущность цивилизации, цена, которую мы платим, чтобы быть тем, кем мы являемся, и хотеть того, чего мы хотим.

Когда я подъехал к Гарден Стейт Паркуэй, движение было плотное, но достаточно интенсивное. На улице было не слишком жарко — мы еще не вошли в сезон перегретых радиаторов и лопающихся шин. Теплая погода заставляла водителей садиться за руль. Они спешили вернуться домой, чтобы провести послеобеденное время, копаясь в своих садиках, сажая помидоры и попивая пиво.

Без двадцати шесть я был у въезда в Ирвингвилль. Как и большинство маленьких городков около Нью-Йорка, Ирвингвилль представлял собой жалкую рабочую окраину. Лучшие его дни остались далеко в прошлом. Однако в отличие от соседних городков, где население стало преимущественно черным, Ирвингвилль все еще оставался белым. Это был островок реакционности посреди мира, переживающего глубокие перемены. В тридцатые годы в Ирвингвилле была создана нацистская организация, а здешние полицейские и по сей день считались самыми жестокими во всем штате. Ирвингвилль был населен поляками и итальянцами, большинство из них знали в жизни только выматывающую работу на заводе, усталость и безысходность. Эти люди с трудом держались над пропастью нищеты, в которой барахтались негры, и из-за этой пугающей близости находили утешение в расизме. Это было жестокое и мрачное место, куда заглядывали только по необходимости.

Семнадцатая улица была скопищем одинаковых домов, тщетно пытающихся сохранить приличный вид. Перед каждым домом сидели старики и со скукой наблюдали за играющими на тротуаре ребятишками. Дом Пиньято ничем не выделялся. Я поднялся по расшатанным ступенькам, нашел имя Пиньято на ящике для писем и постучал. Секунд тридцать все было тихо. Я снова постучал, на этот раз сильнее. Изнутри послышался ленивый женский голос: «Иду, иду». Наверное, она ожидала увидеть за дверью соседских ребятишек, выпрашивающих печенье. Я услышал приближающийся шаркающий звук шагов, и дверь открылась. Мэри Пиньято оказалась сорокалетней брюнеткой с желтым восковым лицом. Она была невысокого роста, живот и раздавшиеся ляжки выпирали из черного обтягивающего трико. На ногах у нее были розовые тапочки, на плечах — широкая желтая блуза, а на шее серебряная цепочка с крестиком. Она, вероятно, давно перестала верить, что придет ее звездный час. Глядя на темные круги под ее глазами, можно было подумать, что она не высыпалась много лет.