— Мне жаль.

— Расскажите-ка нам лучше о продолжении событий, вы ведь получили то, что хотели? — спрашиваю я.

— И главное — на французской территории. Он больше уже не в своей вотчине, неужели вы не понимаете, какая это удача… — говорит она.

— Нет, мне на это плевать. Все, что я хочу выяснить, — это остановим мы поезд или нет.

Жан-Шарль немедленно возражает, жестами и невразумительными стенаниями.

— Вашего мнения я не спрашивал, — замечаю я.

— Ни в коем случае! Где мы тут остановимся? Прямо в горах, меж двух туннелей? В Доле? Полиция нас два дня продержит, а когда я к себе домой попаду? Антуан, вы же обещали домой меня отвезти… Домой!

Его случай меня больше не интересует. Но он не совсем неправ. Если мы ничего не скажем контролерам, то наверняка будем на Лионском вокзале в 8.19. Я выберусь на пути, свалю потихоньку и отправлюсь к себе в постель. За мной придут, конечно, заставят давать показания, вынудят уволиться, но не сразу.

— Он отчасти прав, — говорит девица. — Что мне, по-вашему, делать в Юрских горах? Они тут только волынку будут тянуть… А в Париже у нас есть отделение ВОЗ, которое сразу может вмешаться. Они уже предупреждены.

Ладно, если все согласны, то оставим их при себе.

Я предложил поместить Брандебурга с его американцем в десятом купе девяносто шестого вагона, но девица предпочла разделить их, по крайней мере биг-босса и врача, чтобы помешать им общаться между собой. По правде сказать, я не слишком хорошо понял почему. Мне это только лишних хлопот добавило. Поскольку Жан-Шарля никуда переместить невозможно, то кабинку Ришара придется закрыть под предлогом каких-нибудь технических причин, вроде разбитого окна. Напротив сони пристегнем наручниками Брандебурга. Американец отправится к врачу, в десятое, тоже с наручниками на руках. Еще надо устроить, чтобы контролеры держались подальше от девяносто шестого. Хотя сейчас это уже не так важно. Когда они узнают, что творилось в двести двадцать втором под самым их носом, то сами рискуют схлопотать рапорт.

— Вы что, собираетесь оставить меня с этой сволочью? — кричит соня.

— Вот именно, — отвечаю я. — Сможете теперь лучше познакомиться.

В какой-то миг я остаюсь наедине с ними обоими, сидящими лицом к лицу, каждый прикован напротив другого. И это почти смешно. Хорошенький поединок в перспективе. Жан-Шарль разоряется вовсю, так громко, что я прошу его снизить тон, чтобы он не разбудил соседей. Он продолжает шипеть оскорбления, что делает сцену довольно нелепой.

— Подонок… Это моей кровью ты торговать хотел? Моей! Мерзавец… Мерзавец!

Мне расхотелось улыбаться. Это изрыгание хулы, эта злоба в глазах… Не думал, что он способен на такое. Тот не говорит ничего и только слушает.

— Теперь меня Франция будет обхаживать. Я подопытный кролик? Ладно, очень хорошо, но я предпочитаю свою собственную клетку той, которую вы мне посулили. Теперь мной будет заниматься французское государство!

Наконец Брандебург решается ответить. Очень медленно.

— Французское государство? Шутить изволите… Вам просто не известно истинное положение дел. Это война, господин Латур, и вы на передовой. Думаете, вы в безопасности по эту сторону границы? Заблуждение. Вы никогда больше не будете в безопасности и нигде. Если вас не получил я, то и никто не получит… Найти вас будет даже слишком просто. А я, как всегда, выйду сухим из воды… Это всего лишь вопрос времени. Вы стоите слишком дорого, вас непременно отыщут, но где тогда будет французское государство?

Жан-Шарль застывает на какой-то миг. Он ошеломлен.

А я закрываю купе на ключ и висячий замок. Я и без того слышал чересчур много. Пусть сами между собой разбираются.

Я долго искал Ришара и нашел наконец, осаждаемого контролерами, которые всенепременно желали знать, зачем его вызывали по радио среди ночи. Я все взял на себя, выдав это за шутку в духе: смешно ведь разбудить коллегу среди ночи, чтобы он спросонья протопал через десять вагонов. Они отметили это в своем рапорте как лишний штрих к перечню моих гнусностей: «Использует громкую связь в личных и весьма сомнительных целях, нарушая сон пассажиров». Если бы они только знали, насколько это напрасный труд.

Мы с Ришаром вернулись к себе. Девица стоит в коридоре девяносто шестого и спать идти отказывается. В такое время Жан-Шарль, наверное, всерьез жалеет, что выбросил ключ. Но что сделано, то сделано. Я оставил ему немного воды для его пилюли.

Я собираюсь найти себе где-нибудь место, в моей кабинке меня Ришар подменит.

Кое-что я ему объяснил. Вроде он мне доверяет, несмотря на весь этот бардак, мою ложь и удары, которые он получил по физиономии. «Хотя как можно мне доверять?» — спросил я его. Он мне сказал, что это не сегодня началось, и напомнил один случай, который совершенно вылетел у меня из головы. Дело было в рождественскую ночь, он тогда врубил на весь поезд реквием Форе^[36] ради праздничка, и это не понравилось начальнику поезда, швейцарцу, который втемяшил себе в башку устроить парню неприятности. Вроде бы я тоже тогда все взял на себя, потому что Ришар запаниковал при мысли, что вылетит с работы, на которую едва успел устроиться. Затем я вроде поил того швейцарца кактусовой водкой до самой Лозанны. Ничегошеньки об этом не помню, — должно быть, тоже был совершенно пьян.

Но мало-помалу тот вечер вернулся в мою память. Я тогда еще спер свисток у швейцарца, чтобы помешать ему объявить отправление с перрона в Лозанне, и все это ради того, чтобы подольше полюбоваться, как он поет и пляшет в коридоре.

Вот было наслаждение.

Сон у меня такой легкий, что я смог самостоятельно разбудить пассажирку перед Дижоном, без всяких усилий и не испортив себе настроения. Изабель оставила свой сторожевой пост, чтобы рухнуть на полку в четвертом. Я-то заранее знал, что она сломается. Как и все.

Стоило поспать, и я восстановил былую форму, как в те времена, когда между двумя рейсами мне случалось вставлять еще один, сверхурочный, для личных надобностей. Три поездки туда-обратно за одну неделю… Не вечно же юности длиться. Я всего лишь немного отяжелел, но все хорошо, даже грипп отвязался. В течение этих тридцати шести часов я спал только урывками — беспокойно, мало и как бы проваливаясь. Ничего серьезного.

Сейчас 7.45, и мы прибываем через каких-нибудь полчаса. День еще не занялся. Все паспорта и билеты розданы. Я заглядываю к Ришару в кабинку, у него уже термос в руке, это пантера вчера его наполнила. Только ему удается снискать милости такого рода.

— Куда в следующий раз, Ришар?

— Флоренция.

— Ах да, верно… Еще одна подходящая причина, чтобы уволиться.

— Вот заладил! И вообще, что ты имеешь против этого города, во всем мире полно людей, которые только и мечтают туда попасть, да никогда не попадают.

— Знаю… Но видишь ли… Как по-твоему, почему такой парень, как Данте, вынужден был уйти в изгнание? И почему написал книжку про Ад? Думаешь, это случайно?

— Понятия не имею… Что я об этом должен думать, по-твоему? Да и ты из-за этого не обязан увольняться.

— Я сегодня утром завязываю. Кончено.

Выйдя помочиться, я заметил в коридоре Изабель, еще не совсем проснувшуюся. Я сделал ей знак присоединяться к нам. Перед сортиром ждут три человека, в том числе мужская половина четы из девятого купе. Я прохожу перед ним со своим особым видом «по службе вне очереди», но он меня останавливает:

— Там внутри моя жена… она не торопится… дома это всегда проблема.

Мы ждем немного, но бабенка действительно не торопится. Меня даже подмывает попросить Ришара, чтобы он глянул в «телик» — узнать, какого рожна она там делает.

— Поторопись, дорогая!

Я не говорю ничего, жду, но чувствую, что еще чуть-чуть, и буду очень зол на него. Я почти обеспокоен. Приступ… или что-нибудь такое. Я стучу как сумасшедший, увещевая ее как-нибудь отреагировать. И спустя три секунды она выходит, свежая, расфуфыренная и удивленная такой суетой.