Тут я чувствую себя вынужденным сказать кое-что. Словно мне внезапно захотелось им напомнить, что хозяин тут все-таки я.

— Не знаю, что вы об этом думаете, мадам… в общем мадам из общественного здравоохранения, но мне сдается, что было бы лучше убрать Латура в какое-нибудь другое место, понадежнее. Нельзя его оставлять среди всего этого.

— Вы… вы знаете, куда его можно спрятать?

— А не спросить ли вам мое мнение? — вопит соня.

— Думаю, что смогу найти ему что-нибудь подходящее. Вставайте, Латур. Обещаю вам, что это последнее переселение в рейсе. Вы даже сможете поспать.

— С меня довольно. Где это?

— Сами увидите, предпочитаю не говорить это при нем… — говорю я, показывая на лекаря. — А вы, общественное здравоохранение, оставайтесь здесь, вместе с вашим свидетелем.

— Нечего мне приказывать.

В ней не осталось ничего от недавней кокетливой девушки. Теперь она похожа скорей на старую закаленную бандершу.

— Раньше вы не были такой занудой. Еще совсем недавно.

— Ах да… Неужто вы и в самом деле решили, будто я увиваюсь за вами ради ваших прекрасных глаз и жирного теста? А этот нелепый ужин! То, что вы пытались ухлестывать за мной, просто избавило меня от поисков повода для сближения, вот и все.

— А почему вы просто не пришли ко мне и не представились? Я ведь не из шайки Брандебурга.

— Я не знала этого, пока не села в поезд. Он ведь мог вас подкупить, убедить по-хорошему доставить его добро в Лозанну под самым носом у таможни. И к тому же никто не понимал вашей игры.

— Моей чего?

— Латур звонит своей жене, говоря ей, что ошибся, что его швейцарские друзья уголовники, что он возвращается в Париж тем же поездом и что там есть некто, кто заботится о нем, кто-то из поездного персонала. Что мы должны были понять, по-вашему? Кто такой этот «покровитель»? На кого он работает? И почему?

— Ладно, мы уже тормозим. Пойду отведу Латура и вернусь.

Со стороны Жан-Шарля пассивное сопротивление. Он бормочет что-то невнятное и не совсем любезное.

— Идите умойтесь, — говорю я ему, показывая на туалет.

Я вытираю несколько засохших потеков крови на его подбородке. Контролеры куда-то делись из своего купе, но оставили там свои плащи и портфели.

— Что вы сказали вашей жене? Обо мне.

— Да так, ничего… Намекнул всего лишь об одном молодом парне, который согласился сопровождать меня. Она спросила, мол, это из-за денег? Я сказал, что нет. И все.

Как это у него просто получается…

Ришар не спит. Он курит, глядя на снег через широко открытое окно.

— Привет, — говорит он, не удивившись. Довольно мрачно.

— Ты на меня все из-за той девицы дуешься? Нет, слушай, погоди, ты же не знаешь… Эта баба, на самом деле она…

И надо же было этому случиться. Именно сейчас. Мне некогда объяснять ему. Он мне больше не доверяет. Жан-Шарль кладет мне руку на плечо. И, не пытаясь от нее избавиться, я опускаю голову.

— Господин Ришар, вы меня не знаете, мы встретились в несколько странных обстоятельствах… Все это ваш друг сделал ради меня, это из-за меня он так хлопотал… Если бы вы согласились меня выслушать… Быть может, все могло бы немного проясниться… Слишком глупо терять друга по недоразумению.

Не спрашивая ничьего разрешения, он входит в купе, бормоча какие-то обрывки слов, и садится в кресло. Ришар поворачивается ко мне:

— И давно ты его терпишь? Это из-за него ты носишься как угорелый?

Я резко оборачиваюсь к соне, услышав с его стороны какой-то металлический звук. Он облегченно вскрикивает и, едва я успел что-либо сообразить, выбрасывает ключ в окно. Под нашим окаменевшим взглядом.

— Вот так, спокойно! Теперь Брандебург с его шайкой и клещами меня отсюда не вытащит! Давайте приходите, я жду!

Потрясение.

Ришар смотрит на меня — оторопело, недоверчиво. Соня совсем спятил. Пристегнул себя наручниками к оконному поручню. И глядит на нас восторженно, как победитель…

Наконец Ришар обретает дар речи:

— Но… как же я… как же мне быть… с контролерами… таможней?..

Поезд резко тормозит. На этот раз мы влипли по-настоящему. Даже не знаю, что сказать Ришару, он ни на что не реагирует, — видимо, мне придется вернуться к себе. Мы въезжаем на Лозаннский вокзал.

— Контролеры у тебя уже были? Не бойся, с таможней что-нибудь придумаем, спрячем его под одеялами, что ли, или давай объединимся — ты отнесешь свои паспорта ко мне, будто на мне сразу два вагона, там видно будет, найдем какое-нибудь решение… Ты извини…

У меня нет времени, не сейчас, мне стыдно. Я сгладил все промахи этого придурка сони, но это уже чересчур, он ни секунды не поколебался сунуть моего единственного друга в дерьмо, так же как и меня вчера. Но я-то уже начал привыкать к этому.

Я вновь в коридоре девяносто шестого, контролеров все еще нет, но я не сомневаюсь, что они зайдут с перрона после свистка к отправлению. Лекарь по-прежнему в оковах, смотрит, прищурившись, на соседний путь, где стоит какой-то поезд, вдоль которого мы двигаемся.

— Сколько времени стоим? — спрашивает меня девица в возбуждении.

— Две минуты.

— Две!

Ну да, две, и никогда ничего не происходит между 2.23 и 2.25 в Лозанне. Две минуты. Это даже слишком.

Остановка почти чистая, всего два маленьких рывка. Обледенелый перрон, снег валит густо и блестит в отсветах фонаря.

Мне страшно. Мне надо помочиться. Прямо жжет.

Правда. Я умоляю поезд, машиниста, Бога. Я не останусь здесь.

Все летит кувырком, внутри у меня раскаленные потроха, я не понимаю, что делаю здесь. Неужели они будут настолько глупы…

Две минуты. Теперь уже меньше. Одна?.. Отходим? Нет еще? Я иду по коридору, все быстрее и быстрее, девица кричит, чтобы я остановился, но я не могу, я бегу в другой вагон, потом в следующий, потом еще в два или три, пока не окажусь…

Пока не окажусь у Мезанжа.

Тут-то он и выскочил. Я уже шагнул в девяностый. Он расставил руки, и я тотчас же узнал его глаза — злые и напористые.

Американец…

Он хотел наброситься на меня, и я закричал. Яростно уцепился за ближайшую дверь, справа, выходящую не на перрон, а на пути, заорал, получив еще один сокрушительный удар в спину, и треснулся головой о корпус снаружи. Мои руки попытались ухватиться за металлический косяк, он прыгнул мне на щиколотки, я завопил и позволил своему телу соскользнуть на землю, впечатавшись физиономией в гравий. В метре от своего глаза я увидел рельс и перекатился к нему поближе, чтобы забиться под брюхо соседнего поезда, съежиться там в комок.

А потом я почувствовал толчки в животе: он ворчал, запрещая мне сдерживать его, затем резко наподдал; я прижался черепом к ржавому металлу и изверг из себя густую струю блевотины. Она разлетелась вблизи моего лица. Локоть у меня подвернулся, и я упал на живот. Все вокруг почернело еще больше. Я оставил борьбу.

Шум, что-то вроде грозы. Он заставил меня открыть глаза после забвения, показавшегося мне вечностью. Я приподнял голову и успел разглядеть, как удаляется, исчезает последний вагон моего поезда, терзая рельсы с невыносимым металлическим визгом. До меня еще не совсем дошло, что уходит он без меня. Я остался лежать без движения, скрючившись между двух шпал. Затем холод вернул мне сознание. Я увидел теплый парок, поднимающийся от желтоватой лужицы рядом со мной. Вторая минута закончилась здесь, и прошла она без меня. В километре от меня, быть может.

Боль сверлит мой череп. На какую-то секунду мне показалось, что мое тело не следует за мной, что оно отвердело, замерзло. Но вроде бы все шевелится, я проверяю кости, почти одну за одной. Нигде не болит, только в местах ушибов, но ничего не сломано. Остается голова, но там тоже все цело, надо верить. Наполовину ползком мне удалось выбраться из-под вагона под лавину снежных хлопьев. Я взбираюсь на платформу, лодыжки немного побаливают. Я могу выпрямиться и воспринимаю это как победу. Без единого зрителя. Напрасно я кручу головой во все стороны, вокруг ни души. Ничего, кроме двух гигантских гусениц, белые перроны, несколько отпечатков ног на снегу, но никого, с кем можно было бы переброситься парой слов. Я на Лозаннском вокзале. Под холодным пушистым дождем. Один. Живой.