И вот, когда я уже собираюсь произнести какую-нибудь утешительную ложь, в коридоре развопились: «Cuccettista Francese! Cuccettista Franceses!» Где этот проклятый французский проводник?..
Ну вот, я уже и проклят, нашелся наконец один, имеющий мужество сказать это. В луче света из-под шторы вижу синюю брючину. Я вовсе не обожаю итальянских контролеров, и еще того меньше, когда они меня проклинают.
— Что стряслось?
— И ты еще спрашиваешь?
Он один, злющий, с перекошенным лицом, готовый нос мне прокомпостировать своей машинкой. Делаю ему знак, чтобы убрал ее по-хорошему, потому что сегодня ночью я и не такое видел.
— Зачем ты это сделал? Хочешь нам неприятности устроить?
— Да что случилось-то?
— Что на тебя нашло? О, Мадонна, черт бы ее побрал! Что они тебе сделали? За что ты их так?
Я упорствую в своем непонимании и даю ему это понять. Он теряет терпение и между двумя оскорблениями в адрес Пресвятой Девы хватает меня за рукав и тащит куда-то. Таким нелепым образом мы пробегаем через четыре вагона. Я подумал было о тех, из седьмого, но контролер тянет меня дальше, разрывая швы моего пиджака. На пороге девяносто седьмого нас поджидает его коллега, указывая пальцем на пол.
Два неподвижных тела, два лица, где расквашено все: нос, губы, надбровные дуги, скулы. Они валяются на полу между двух кровавых потеков; вывороченные как попало руки-ноги. У того, что в коричневом пиджаке, из носа течет капля за каплей, а череп второго втиснут под настенный мусорный ящик. Складной нож валяется несколькими метрами дальше, закрытый.
— Твоя работа, да? Это ведь ты хотел их задержать…
На меня снова накатывает тошнота. Наверняка тот псих в черной куртке постарался. Это какой же силищей надо обладать, чтобы двух человек довести до такого состояния? Как надо ударить и сколько раз? В какой момент решить остановиться и почему? Но вместе с тошнотой возникает и другая реакция, которую мне никак не подавить, какое-то странное парадоксальное чувство. Нечто вроде удовлетворения.
— Это не я, я на такое не способен.
«И очень об этом сожалею», — добавляю сквозь зубы и по-французски. Они смотрят на меня недоверчиво. Кто же это еще мог быть, кроме меня? Ведь это у меня недавно были поползновения разобраться с ними.
— Кто тогда?
Хороший вопрос. Дела обстоят так, что полумерами не обойдешься. Тут уж либо пан, либо пропал. «Пропал» означает кучу неприятностей. «Пан», похоже, тоже.
— Наверное, какой-то пассажир проснулся. Должно же это было случиться когда-нибудь. Ищи его теперь…
Они хором изрыгают состоящую из ругательств тираду, тиская в руках фуражки. Один достает аптечку первой помощи, другой наклоняется к ближайшему из воров и похлопывает его по туловищу, приговаривая: «Эй… эй…»
— Я вам еще нужен?
Мне не отвечают. Ну и ладно. Чао. Сами с ними возитесь, облизывайте, рассыпайтесь в извинениях, обклеивайте лейкопластырем. Когда очухаются, то снимут с меня подозрения, и контролеры ничего не смогут понять в новой версии про терминатора в черной куртке. Как бы там ни было, я на самом-то деле не слишком верю, что карманники подадут жалобу карабинерам.
Прежде чем покинуть их, спрашиваю, наверстано ли опоздание. Один отвечает, что да, а другой интересуется — мне-то какая, к черту, разница?
Стало быть, в Милане будем в 4.28, сейчас, наверное, 4.10. Ришар спит, Эрик забавляется со своей итальянкой. Человек в кожанке ищет меня и совсем недавно доказал свою решимость. К тому же теперь у него есть доказательство, что я солгал. Остается только одно решение: вновь забрать соню к себе. Тем хуже, до Милана остается всего четверть часа, он проведет их на моей кушетке. Я закрою дверь на цепочку, а потом… не знаю, там видно будет.
Во что я ввязываюсь, в конце-то концов? Я ведь даже не спросил мнения самого сони. Может, он хочет снова отыскать своих покупателей и доверить заботу о себе надежным рукам убийцы? Собственно, у них ведь было назначено свидание, разве нет? Мне-то что за дело, если какой-то больной лодырь решил поспать на одной из хваленых гельветеских перин, набитых деньгами, ради своей жены и детишек, у всех ведь есть жена и детишки, не стану же я портить себе кровь всякий раз, когда встречу отца семейства?
Запереться вместе с ним в купе? Надо быть психом. Я сам должен пойти навстречу черной куртке. О, наверняка я получу по морде, но это быстро пройдет, и я отведу его к соне. Если надо будет, я даже разорусь, чтобы всполошить двоих-троих пассажиров в коридоре, лишь бы все прошло тихо-мирно и ему не понадобилось прибегать к своей пушке. Он ведь сам сказал, что я им не нужен. Через двенадцать минут они уже будут на перроне Milano Centrale, а я неподалеку от м-ль Бис, может, и не в ее объятиях, но неподалеку. Сейчас я констатирую, что она довольно точно последовала моим предписаниям: дверь купе закрыта на задвижку. Вставляю четырехгранный ключ и тихонько поворачиваю.
*
Потемки прошило белым пунктиром, я опрокинулся на пол, затем чернота снова ослепила меня, когда подошва припечаталась к моим глазам. Бесшумно. Переливы от черноты к черноте, в голове звенит. Предательский удар. Он сцапал меня за шкирку, затем левым виском о среднюю полку, потеря равновесия, следующий удар в затылок и, наконец, уже на полу, удар каблуком по лбу.
Больно.
— Зажгите ночник, Латур.
В мой правый глаз проникает оранжевый лучик, другой вмят в свою орбиту и затуманен чем-то белым.
Ты на спине, с открытым ртом. Если тебя стошнит, все там и останется, придется глотать. Лучше пока дыши. Ты не раз избегал рвоты, контролируй свое дыхание. Дыши через нос, сжимай губы. Поверни голову немного набок, давление каблука на лоб будет не таким сильным. Боль пройдет, как только твоя голова избавится от тисков. Ничего не спрашивай, не шевелись, не говори.
Постепенно мое ухо снова начинает слышать перестук колес, смешанный с пульсацией крови.
— Позвольте ему подняться, он мне очень помогал в течение всей поездки, без него вы бы никогда меня не нашли. Я переговорю об этом с Брандебургом. Позвольте ему подняться.
— Этот придурок несчастный чуть было все не угробил, я на одних только итальяшек дерьмовых сколько времени потратил. Обманщиков предпочитаю видеть мордой на земле.
— Он же старался меня защитить, он ведь ничего не знал. К тому же он мне еще понадобится, из-за моей пилюли. Или это вы пойдете искать мне воду, с вашим пистолетом?
Он убрал ногу, и тотчас же тысячи мурашек закишели на правой стороне моего лица. Я смог медленно ворочать головой, провести рукой по глазам, протереть их немного. Я встал с ковра, словно молодой нокаутированный легковес, — оглушенный, пошатывающийся…
Оранжевый свет обволакивает неподвижные контуры моих попутчиков. Жан-Шарль, по-прежнему лежащий на своей полке, кладет мне руку на плечо:
— Как вы, Антуан?..
Псих в черной коже обнимает Беттину левой рукой, зажимая ладонью ей рот. В другой руке у него револьвер, приставленный к ее виску.
— Почему она? Почему не тот, наверху? — спрашиваю я, показывая на Жан-Шарля.
Вместо ответа он преспокойно взводит курок. Беттина вздрагивает: тихий горловой вскрик.
— Никто не помешает вам сойти. Осторожнее, она такая хрупкая, вы можете сделать ей очень больно.
— Особенно если нажму на спуск, придурок.
— А вы там, наверху, скажите ему что-нибудь, он вроде вас слушает. Если кого тут и надо держать под прицелом, так это вас!
Убийца ухмыляется, Жан-Шарль тоже, разыгрывая непринужденность. Он ведет какую-то странную игру.
— Никакого риска! Никакого риска! Я не знаю этого господина, — говорит он, показывая пальцем на психа. — Я его в первый раз вижу, но это неважно, любой мой волосок ему дороже собственной руки, так ведь? Разве неправда?
Тот не отвечает и продолжает пялиться на меня.
— Ну полно, Антуан, вы мне, похоже, не верите… Я ведь могу дать ему пощечину, а он и глазом не моргнет, вот, глядите…