– О моя неоткрытая Америка, о мой скрытый в тумане Ньюфаундленд, вы так же призрачны, как и Атлантида! – вскричал Мерфи.
Роза Роса, не понявшая, к чему относятся странные слова Мерфи (нам тоже не совсем ясно, что именно хотел высказать Мерфи), попыталась представить себе, что бы сделал ее лорд Жолч, будь он на ее месте.
– А на сколько вы влетели? – спросила она.
Теперь пришел черед Мерфи не понять сказанного. Он в растерянности глядел на чахлую пингвиншу, которая, встав на ноги, снова превратилась в коротконогую Розу, вытаскивающую из сумки кошелек. Кошелек прояснил вопрос.
– Меня бы вполне удовлетворили пару пенсов и Критика Чистой Любви.[120] – несколько растерянно пробормотал Мерфи.
– Вот вам три пенса, – предложила Роза Роса.
Ого, сколько у него теперь будет «грязи»!
Роза Роса ушла, не попрощавшись. Уходила она из дома с радостью, возвращалась с печалью.[121] Такое случалось достаточно часто. Она ковыляла прочь, Нелли семенила впереди нее; даже спина ее выражала огорчение по поводу так неудачно закончившейся прогулки. Ее салат был отвергнут, она претерпела унижение, ее любимая Нелли, а значит, и она сама, подверглась оскорблению, три пенса, которые она отложила на бокал пивка средней крепости, отданы… Прошла мимо георгин, мимо собачьего кладбища, вышла на улицу, мгновенно окунувшись в серое во всех его грязных оттенках. Подхватила Нелли на руки и несла ее на руках почти до самого Пэддингтона, что совсем не обязательно было делать – можно было бы держать Нелли на руках, проходя лишь самые опасные участки… Дома в качестве утешения ее ожидал ботинок, присланный ей лордом Жолчем, – этот ботинок составлял часть гардероба его славного папаши. Она сядет на стул, посадит Нелли себе на колени, положит одну руку на этот ботинок, а вторую на крышку маленького столика и попытается чарами вырвать из космического эфира ответ на вопрос, какую можно было бы изыскать причину, по которой ее защитник и покровитель, который, к сожалению, являлся и реверсионером,[122] смог бы добиваться отмены майората.[123]
Роза Роса, да будет вам известно, была медиумом и общалась с миром духов. Духа, который откликался на ее призывы являться, звали Елена, которая, как и Роза, страдала панпигоптозисом и при этом была манихейкой.[124] Жила Елена, вида сурового и лика бледного, в четвертом столетии по Рождеству Христову; по ее рассказам, ей довелось сопровождать Блаженного Иеронима[125] на его пути из Калхи в Вифлеем. Елена, как она сама говорила, еще не обрела «полностью духовного тела», но садиться ей уже намного удобнее, чем в те времена, когда она обладала полной телесностью. По ее словам, с каждым проходящим столетием ее состояние заметно улучшалось; она призывала и Розу крепиться и питать надежду на то, что в будущем и ей сильно полегчает. Через тысячу лет можно надеяться иметь нормальные бедра, как у всех, причем не телесные, а, так сказать, небесные.
Роза Роса была не обычным, нанимаемым за деньги медиумом, ее методы общения с миром духов сочетали в себе традиционный и оригинальный подходы. Она не была в состоянии извергать из себя потоки эманации[126] или сыпать анемоны из подмышек, однако, если ей ничто не мешало, она могла, положив одну руку на одинокий, оторванный от своей пары ботинок, другую – на столик, стоящий рядом, посадив Нелли на колени и вызвав Елену, заставить мертвых на семи языках рассказывать живым утешительные истории…
Мерфи еще некоторое время провел в Гайд-Парке, сидя на пятках, играя с монетками общей суммой в пять пенсов, размышляя о Розе Росе, поглядывая на овец, к которым он неожиданно проникся симпатией, осуждая разные предрассудки, выводя на суд разума свою любовь к Силии… Тщета, тщета всего… свобода равнодушия, равнодушие свободы, прах вещей, прах воли и устремлений, любое действие, как песок, высыпаемый из кулака, – вот какие умственные образы в нем тогда возникали; закатный пейзаж в мыслях, окутанных туманом, там становилось все темнее, все застилалось мраком раздражения, в котором не вспыхивал ни один огонек, атмосфера столь тяжелая, что ни одна искра не смогла бы возгореться… И Мерфи тогда бросился в другую крайность – он отсоединил свой разум от грубых, назойливых, докучливых чувств и разлегся на спине, чтобы погрузиться в то почти летаргическое состояние, о котором он мечтал вот уже пять часов. А ему все время мешали – сначала этот дурацкий Тыкалпенни, потом Роза Роса, потом он пытался возжечь огонь, который загасила Нелли. А вот теперь его уж ничто не остановит! «Теперь меня ничто не остановит», – успел сказать он себе перед тем, как уйти в тот мир, который он называл «своим», никто и ничто… И действительно, ничто ему не помешало ускользнуть в себя, уйти от обязанностей и от оплаты, от Силии и от себя, от бакалейщиков и от базаров, от улиц и от уловок, уйти в мир, в котором никого и ничего не было, кроме него самого, кроме Мерфи, очищенного от всякого ненужного знания-Кода Мерфи снова вернулся в этот мир, или точнее было бы сказать, ушел из своего мира, он обнаружил, что опустилась ночь, а луна, да еще полная, наоборот, поднялась, и вокруг него собрались овцы – эти бледные, смутные формы, которые, возможно, и явились непосредственной причиной его пробуждения. Приглядевшись, Мерфи увидел, что овцы явно чувствовали себя лучше – они значительно меньше походили на испоганенную наборщиком строчку Вордсворта, они даже щипали травку, жевали и, вообще, вели себя значительно живее. Так что скорее всего днем они отвергали не Розу и не ее капусту, а просто их угнетало светлое, дневное время суток! Мерфи тут же вспомнились четыре совы в больших клетках в Парке Баггерси, чьи радости и печали начинались лишь в сумерки.
Мерфи обнажил свои глаза, сняв с них покровы век, и поднял их к луне; веки сами по себе не открывались, и ему пришлось прибегнуть к помощи пальцев; лунный свет стал затекать через глаза в мозг, а изнутри, из внутренностей выскочила гадкая отрыжка, напомнив ему давние времена его юности -
Пробудившись и беспокойно озираясь вокруг,
Видишь, тебя ночь окружает, нежданно и вдруг… —
во рту стало противно, и Мерфи сплюнул, поднялся на ноги и спешно отправился домой, назад к Силии. Скорость его передвижения определялась пятью пенсами, которые обеспечили ему проезд. Да, он везет добрые вести, ее богам понравится его сообщение, он нашел работу, но день получился для него какой-то особо утомительный, устала не душа, а тело, и ему не терпелось более чем обычно, чтобы поскорее начиналась музыка. Как он ни спешил, вернулся он домой много позже обычного и обнаружил, что не только ужин его, как он и надеялся, и опасался одновременно, стал непригоден к употреблению, но и что Силия, широко раскинув руки, лежит лицом вниз на кровати.
И Мерфи решил, что произошло нечто ужасное…
