Однако всему хорошему в этом мире приходит конец, и Тыкалпенни предложили перейти с положения человека, выполняющего ряд обязанностей без оплаты, на положение оплачиваемого – хотя и мизерно – благородного «представителя технического персонала». И он принял предложение. У него не хватило духа отказаться. Поклонник Вакха, взиравший на мир с олимпийских высот, превратился в незаметного, обузданного прислужника.
И вот теперь, по истечении лишь одной недели работы в М.З.М. с оплатой, а соответственно со значительно более широким, чем ранее, кругом обязанностей, он почувствовал, что дальше переносить эти муки он не в состоянии. Он не против того, говорил Тыкалпенни, чтобы его жалость и сочувствие были – в пределах разумного, конечно, – пробуждаемы, но когда уже начинает тошнить от сострадания и постоянного ощущения тревоги и беспокойства, то это уже представляется ему отвратительным и не соответствующим истинному катарсису, тем более, что тошнота эта никак не разрешалась рвотой.
Хотя Тыкалпенни неизмеримо уступал Ниери во всем, но у них обоих имелись некоторые общие черты, которые, с одной стороны, их в некотором смысле сближали, а с другой – являли собой полную противоположность Мерфи. Одной из таких черт был какой-то вычурный страх перед безумием, которое якобы может их постичь. Другой такой чертой являлась полная неспособность в течение даже непродолжительного времени отдавать себя созерцанию каких бы то ни было печальных зрелищ. Эти две черты в некотором смысле были связаны друг с другом – можно сказать, что всякую болезненную ситуацию можно свести к созерцанию того или иного вида.
Но даже и в этом Ниери превосходил Тыкалпенни, по крайней мере, с точки зрения традиционного взгляда, который ставит дух соревновательный выше духа торгашеского и человека, сожалеющего о том, что ему не доступно, выше человека, глумящегося над тем, чего он не понимает. Ниери знал притчу своего великого учителя о трех жизнях, а вот Тыкалпенни ничего такого не знал.
Вайли в определенном смысле стоял ближе к Мерфи, но его взгляды отличались от Мерфиевых так, как отличаются взгляды voyeur[107] от взглядов voyant,[108] хотя Вайли был не более voyeur в неприличном смысле, чем Мерфи voyant в надприличном смысле. Эти термины используются здесь лишь для того, чтобы провести разграничение между видением, которое зависит от света, предметов, точки зрения и так далее, и видением, которое приходит в смущение от всего увиденного. В те дни, когда Мерфи еще испытывал некоторое желание видеть Кунихэн, все, что ему нужно было сделать, так это просто закрыть глаза. И по прошествии столь значительного времени – даже тогда, за столиком в закусочной, – вполне возможно, что закрой он глаза, образ Кунихэн, пусть и весьма расплывчатый, предстал бы перед его мысленным взором. Она действительно попадала в желтое пятно его сетчатки, была его macula lutea.[109] Подобным же образом он и Силию увидел в тот первый раз, когда они только повстречались, но не тогда, когда она кружилась перед ним – ее какое-то особо ладное кружение так нравилось ее деду Келли, – а тогда, когда она глядела на Темзу. Все происходило так, словно какой-то инстинкт удерживал ее от того, чтобы явиться перед ним во плоти прежде, чем он издалека оценит все ее достоинства, и этот же инстинкт предупреждал ее о том, что прежде, чем он увидит ее по-настоящему, чтобы наступило озарение, ему требуется пребывать в темноте, не внешней, а прежде всего внутренней. Мерфи полагал, что его внутренняя темнота совершенно особенна и ни с чем не сравнима.
Невероятно преувеличенная боязнь Тыкалпенни сойти с ума от постоянного общения с теми, кто со своего ума уже сошел, порождала в нем страстное желание бросить свою санитарскую работу в М.З.М. Но поскольку его взяли на работу с испытательным сроком в один месяц и с условием, что деньги он получит лишь по прошествии полного месяца, то бросить работу, отработав лишь неделю, две или даже три, равносильно было бы отказу от денег, честно заработанных за все те муки, которые он претерпел. И вот Тыкалпенни пребывал в полной растерянности, не зная, как же ему все-таки поступить: сойти с ума или отравить себе существование до конца жизни воспоминаниями о мучительной неделе, отработанной безо всякой денежной компенсации.
Милосердное Заведение Св. Магдалины, несмотря на то что его пациентами были представители достаточно зажиточных классов, испытывало, подобно многим другим психиатрическим лечебницам, затруднения в найме на работу санитаров и санитарок. Собственно, именно это обстоятельство и явилось одной из причин найма Тыкалпенни на работу, несмотря на то что у него не имелось никакой квалификации, необходимой санитару подобного заведения, если не считать его габариты и нечувствительность к оскорблениям, приобретенная поэтом за годы критических нападок. Даже в М.З.М. находилось не так уж много больных, которые в своем умопомешательстве настолько отрешились от реальности, что не могли бы распознать, чего стоит личность, подобная Тыкалпенни, и не поносить его.
Когда Тыкалпенни завершил причитания и оплакивания своей горькой судьбинушки, жестоко обрекающей его либо на безумие в случае, если он останется в М.З.М, либо на неполучение своих кровно заработанных денежек в случае, если он оттуда уйдет, Мерфи несколько неожиданно для себя самого сделал ему такое предложение:
– А что произойдет, если, предположим, вы приведете им замену, ну, скажем, человека моего интеллекта (при этих словах Мерфи изломил бровь) и моего телосложения (здесь Мерфи расправил свои покатые и сутулые плечи), что тогда?
Эти слова привели Тыкалпенни в состояние бурного восторга, он весь задергался, а то, что сделалось с его коленями и ногами под столом, и описать невозможно. Единственное, что можно сказать о них, так это то, что они раболепствовали на свой странный манер. В подобном же стиле виляет хвостом восторженная собака.
Едва этот экзальтированный припадок улегся, как Тыкалпенни стал молить Мерфи тотчас же отправиться вместе с ним в М.З.М. и немедля оформиться вместо него на работу санитаром; надо полагать, Тыкалпенни считал вероятность того, что такая мгновенная замена одного их сотрудника из технического персонала другим может вызвать некоторое сопротивление руководства лечебницы, столь маловероятной, что о ней и беспокоиться не стоило. Со своей стороны Мерфи тоже, очевидно, склонен был считать, что такую замену будут лишь приветствовать, полагая, по всей видимости, что Тыкалпенни в своем рассказе не скрыл никаких привходящих обстоятельств, например, какие-нибудь там особые отношения с каким-либо важным лицом в М.З.М., скажем, с главной санитаркой. Если Тыкалпенни не состоял в любимчиках такой особы, то Мерфи представлялось, что замещение Тыкалпенни пойдет заведению лишь на пользу, ибо он был уверен, что он, Мерфи, сможет выполнять любую из обязанностей, возложенных на санитара, лучше, чем Тыкалпенни, особенно в обществе психически больных людей, и что им стоило лишь заявиться в М.З.М. вдвоем и обратиться к кому следует, как тут же все будет улажено ко взаимному удовлетворению всех сторон.
Особую уверенность в благополучном исходе предприятия придавало Мерфи упоминание в Суковом гороскопе о лунатике и о попечителе. До встречи с Тыкалпенни Мерфи казалось, что упоминание о лунатике было сделано лишь для увязывания предсказаний с нахождением Луны в Змее, а также неким трюизмом со стороны звезд, управляющих его судьбой. А вот теперь все становилось на свои места, все части гороскопа, как оказывалось, пребывали в сбалансированной системе.
Вот таким-то образом листик бумаги с повелениями звезд, оплаченный так дешево, который Мерфи называл своим жизненным приговором, «буллой при-лучения к работе», превращался в поэму жизни, которую ему и только ему дано написать. Мерфи вытащил из внутреннего кармана пиджака черный конверт, ухватил его так, чтобы удобно было его разорвать пополам, но тут же, вспомнив, что он, собственно, не один, вернул конверт в карман. Мерфи заявил, что прибудет в это самое М.З.М., где бы оно ни находилось, утром в ближайшее воскресенье, что даст возможность Тыкалпенни, так сказать, за эти дни унавозить почву, и высказал надежду, что Тыкалпенни не расстанется со своим рассудком до воскресенья, которое определено гороскопом как исключительно благоприятное для начала трудовой деятельности. К тому же те, кто боится потерять рассудок, обычно сохраняют его много лучше всех прочих, в них рассудок этот сидит, можно сказать, как рыболовный крючок с несколькими лапами и зубцами, ни за что не выдерешь… Интересно, а как те, что надеются? Они тоже теряют надежду последними?
