Таков неполный список сообщений о судьбе Бормана, который может завести в тупик любого криминалиста. На первый взгляд сообщения настолько противоречивы, что взаимно исключают друг друга. Взять хотя бы сообщения Тополевского и Веласко, схожие по смыслу. Но вот со сроками у обоих получается расхождение: Веласко якобы переправил Бормана в мае 1946 года. Тополевский же утверждает, что Борман покинул Европу уже в 1945 году! Со сроками переезда из Аргентины в Бразилию, приводимыми Тополевским, тоже не все в порядке. Так, чилийская газета «Эркилла» считает, что Борман очутился в Бразилии гораздо раньше, а в 1952 году он уже перебрался в Чили. Наконец, Пауль Хесслейн видел Бормана в Чили уже в 1948 году.
Признаться, и я был в числе «искателей» Бормана. В 1964 году я опубликовал книгу «По следам Мартина Бормана», в которой склонялся к тому, что наличие противоречий в сообщениях о Бормане еще не причина прекратить поиски. Укрепляла меня в этом суждении и общая политическая тенденция, требовавшая бдительности мировой общественности перед лицом уже появившихся тогда неонацистских групп и партий. Когда же некоторые мои коллеги все-таки напоминали, что версия о смерти Бормана в Берлине 1–2 мая 1945 г. не отвергнута, то я объявлял, ничтоже сумняшеся, их невольными пособниками неонацизма.
Более того: я попытался внести свой скромный вклад в поиски. В 1964 году, занимаясь проблемой бегства бывших нацистов из Европы и собирая материал по этой — тогда очень актуальной — теме, я стал опрашивать участников событий начала мая 1945 года в Берлине. Чисто случайно я нашел среди них человека, который не только видел знаменитый дневник, но и… владел им. Он объяснил, что «соответствующие» военные органы, изучив дневник и не видя в нем «оперативной» ценности, вернули книжечку в т. н. 7-е управление ГлавПУРа (Главного политуправления). Интереса к ней никто не проявлял (ведь перевод уже был сделан), и один из офицеров взял дневник себе, отвез на дачу и положил в корзину с другими военными бумагами. Положил — и забыл.
Нужно же было случаю, чтобы я попал именно к этому человеку! С некоторыми колебаниями (а не попадет ли ему за хранение дневника нацистского лидера?) он дал мне снять копию. Тогда еще не было ксероксов, надо было искать фотолабораторию, да еще объяснять, что за странный документ и зачем он нужен. Копию сделали, и владелец оригинала решил отдать его «по начальству». Конечно, я пытался извлечь «публицистический толк» из дневника — и опубликовал его. Книгу мою перевели в ГДР, и мои берлинские друзья попросили дать им копию. Оказывается, следственные органы ГДР решили провести раскопки в тех местах, где Борман бродил 1 и 2 мая 1945 года и собирали для этого всяческие материалы. Делали это они в контакте с следственными властями ФРГ. Поэтому попав во Франкфурт-на-Майне, я посетил генерального прокурора земли Гессен д-ра Фрица Бауэра и показал фотокопии. Они даже были включены в следственное дело. Бауэр заразил меня своей уверенностью в том, что Борман где-то скрывается, и мы долго обсуждали все имевшиеся к тому времени сообщения о пропавшем рейхслейтере.
Поиски Бормана приобрели официальный характер. Ведь в октябре 1946 года Борман был — в его отсутствие — приговорен Нюрнбергским международным трибуналом к смертной казни. Приговор не был приведен в исполнение, хотя и был объявлен всемирный розыск. Когда же стали вступать в действие немецкие органы юстиции, то западноберлинская прокуратура решила продолжить расследования, благо были зарегистрированы свидетельства о том, что Борман жив. В 1959 году дело было передано в землю Гессен, поскольку там уже шло расследование по делу об «эвтаназии» (одно из нюрнбергских обвинений против Бормана). Делу против Бормана присвоили номер 3P(K)Js 248/60. Первое, чем занялись в гессенской прокуратуре, — сравнением всех показаний о возможной смерти Бормана в Берлине (Аксман, Науман, Крумнов и т. д.)
Западногерманские юристы не знали, что власти ГДР решили сами провести раскопки. Своеобразие ситуации состояло в том, что как раз по возможным местам раскопок проходила Берлинская стена и примыкающая к ней запретная полоса. Копать можно было только с высочайшего разрешения. Оно было дано, но оказалось безрезультатным. Копать стали и с западной стороны стены. 20 и 21 июля 1965 года под наблюдением Рихтера стали искать следы в районе бывшей выставочной площадке «Улап» и не нашли скелетов, соответствующих приметам Бормана и шедшего с ним эсэсовского врача Людвига Штумпфеггера. Кроме того, необходимых исходных данных для идентификации во Франкфурте-на-Майне не оказалось. Раскопки оказались бесполезными.
Помнится, с некоторой робостью вступал я в монументальное здание франкфуртского Дворца юстиции. Не говорю уже о том, что сооруженные в кайзеровскую эпоху в больших городах Германии подобные дворцы отличаются помпезностью и колоссальными размерами. Они как бы призваны внушать посетителю некоторый страх перед помещавшимися здесь судами и прокуратурами. Но была и другая причина для робости: это были 60-е годы, разгар «холодной войны», и тогда любой контакт с органами западногерманской (реваншистской!) юстиции был небезопасен. Правда, я запасся согласием председателя Верховного суда ГДР профессора Теплица и уже познакомил его с моими изысканиями по делу Бормана. Но кто знает? Вдруг этот визит кому-то не понравится?
Все обошлось. Д-р Бауэр оказался живым, подвижным человеком с антифашистским прошлым (что было нетипично для ФРГ), и мы нашли общий язык. Особенно Бауэру понравилась моя находка в бормановских бумагах — шифротелеграмма, в которой рейхелейтер выражал свое согласие с передислокацией в «южное Заморье». Он обещал выяснить смысл этой телеграммы, которая вроде как бы подтверждала подготовку Бормана к отъезду в Южную Америку. Правда, нам через несколько месяцев пришлось разочароваться: Бауэр выяснил, что под «южным Заморьем» в бормановском дневнике именовалась не Южная Америка, а запасной штаб в Южной Баварии.
Было бы преувеличением сказать, что судьба Бормана была делом большой политики. Но она принадлежала к политическому комплексу отношений между Западом и Востоком и конфронтации двух германских государств. Одним из главных тезисов политики ГДР было стремление показать, что ФРГ представляет собой империалистическое, реваншистское государство, которое не хочет расставаться с традициями третьего рейха и не желает преследовать нацистских военных преступников. Что и говорить, некоторые основания для таких обвинений были: чего стоило назначение Ганса Глобке и Теодора Оберлендера на высшие государственные посты в правительстве Аденауэра! Но в пылу споров советская пропаганда (и, конечно, пропаганда ГДР) упускала из виду не менее важные политические и психологические процессы, шедшие в Западной Германии. Не в последнюю очередь под влиянием упреков с Востока, но главным образом в ходе собственного демократического развития западногерманское общество освобождалось от тяжелого наследия прошлой эпохи. Медленно, но с немецкой фундаментальностью начались судебные процессы против эсэсовских палачей, высших функционеров НСДАП. По официальным данным, с 1945 по 1970 годы немецкими судами было приговорено к наказанию 6181 человек (кроме того, до 1951 года действовали суды оккупационных держав; они осудили около 50 000 человек). Что же касается неонацистских групп и партий, то они оказались на «обочине» западногерманской политической жизни. Избиратели не подержали «вечно вчерашних» деятелей, которые пытались открыто реабилитировать прошлое. Гораздо больший успех имели политики, шедшие на открытый разрыв с прошлым. Мне в эти годы пришлось не раз встречаться с такими людьми как Вилли Брандт, Эгон Бар, Эрих Олленхауэр, Герберт Венер, чьими усилиями совершался болезненный процесс излечения общества от былых болезней. Честно говоря, коренной поворот в советскозападногерманских отношениях в 70-х годах был бы иначе невозможен. Но он совершился.
Но довольно политики, вернемся к нашей теме. В конце 1972 года произошел сенсационный поворот. Когда в ходе обычных строительных работ в Западном Берлине городские власти принялись за долго пустовавшие земельные участки близ Берлинской стены, одна фирма занялась той же площадкой «Улап», где безрезультатно искали в 1965 году. Бдительный Йохен фон Ланг был начеку: прочитав заметку об этом в газете, он сообщил о ней Рихтеру. Тот предупредил берлинскую полицию, и она сразу оказалась на месте, когда 7 декабря 1972 года рабочие обнаружили в яме, которую рыл их экскаватор, два скелета. На следующий день в этой же яме нашли челюсти с зубами, а 12 марта 1973 года там же обнаружили золотой мостик. Все эти находки — скелет № 1 (предположительно Штумпфеггер) и скелет № 2 (предположительно Борман) — подвергли тщательному медицинскому освидетельствованию, благо Рихтер взял находку под контроль. На этот раз идентификацию можно было провести точно, поскольку несколько лет назад был обнаружен архив д-ра Блашке, который лечил зубы Бормана. Привлекли к работе и ассистента Блашке — протезиста Эхтмана и ассистентку Хойзерман. Идентификацию проводили раздельно — по челюстям и скелетам.
