Махмуд приступил к допросу старушенций; видя, в каком он бешенстве, те показали, куда ушли террористы.

— Я залез на крышу и начал свою первую погоню. Снаружи Цирта слушала Сейфа. За большими окнами кафе я различал затаенное дыхание города.

Сейф увидел человека, бежавшего по красной, обрамленной зеленым мхом, скользкой черепице. Вооруженный обрезом, он цеплялся за старые трубы, перепрыгивал с балкона на балкон, улепетывал с ловкостью эквилибриста. Сейф уже решил отказаться от преследования, он вдруг понял, что тот может уйти одним-единственным путем.

Он спустился на землю, галопом помчался по Садовому бульвару, идущему вдоль крыш, по которым скакал «акробат», нашел еще один низенький дом, вышиб дверь и вновь увидел его на черепичной крыше.

— Я опередил того типа на несколько домов. Теперь мне оставалось только ждать.

Я представил себе двух мужчин на циртийских крышах. Один, с автоматом в руках, прислонился спиной к трубе, другой мчится на врага, на стороне которого — город. Равновесие сил нарушалось молчаливым соглашением между Сейфом и Скалой. Цирта признавала только равное себе — дикую энергию, которую не подобало сдерживать. Я не сомневался, что город моих кошмаров и человека, сидящего передо мной, соединяла глубинная, потаенная гармония.

— Он приближался, словно его влекла неизбежность. Странная тень, тень затравленного зверя, скрадывала его лицо.

Теперь в кафе слышался шум узнаваемых шагов, снаружи доносился рокот тротуаров — шуршанье рептилии, которая расправляла свое длинное тело, точно волна, и с влажным чавканьем вновь скрывалась в рифах. Дома, улицы шагом трогались с места.

Не подозревая о моей тревоге, пылая рыжей гривой, Сейф вел свой рассказ. Я слушал молодого полицейского с кукольным личиком и чувствовал себя армадой, пустившейся в паническое бегство. В его чертах не было и намека на опыт; ни одна морщина не пролегла по лицу; странная непорочность производила впечатление фильтра, маски, наложенной на смерть. Я слушал его, мне было страшно, и я уже не мог понять, что именно меня пугало: то ли город, который с осторожностью хищника обводил меня вокруг пальца — легкий, подернутый дымкой, кружащийся, то ли слова полицейского: они не стыковались ни с чем, мне известным, были чуждыми жизни.

Под Циртой дремал целый материк — расположившийся в катакомбах морг. Его коридоры бежали под улицами, змеились между домами. Лабиринт уводил во времена младенчества Цирты. Сколько помнил себя человек, под Скалой всегда зияли бесчисленные галереи. Трудолюбивое море вымыло темные щели, которые пересекались по плану архитектора, не ведающего, что он творит. Отступив, океан снов оставил за собой это переплетение коридоров, сырых, черных, а люди приспособили их под тайники, под убежища, до которых так охочи История и войны. Нескольким умникам удалось извлечь из скалистого клубка какой-то смысл, план; они поймали его, отважно углубляясь в проходы, идя по следам течения, рисунок которого отпечатывался у них в мозгу, впивался в него, позволяя им не заблудиться, не смешаться с хаосом.

Исследовав крошечный кусочек территории и снискав немалую славу, эти смертные выбирались на свет, клянясь никогда больше не возвращаться под Скалу. Морг находился в той части лабиринта, где копошился муравьиный народец, чьей заботой было исключительно благообразие мертвецов. Бальзамировщики на скорую руку латали жертв бойни, этой огромной свалки плоти, чинили сломанные тела, заново соединяли ошметки людей, которые недавно ходили по земле, по светящемуся городу. Здесь, внизу, лежала в родах целая вселенная, из чьего чрева вот-вот явится жуткая тварь: вновь сложенное из разрозненных частей, бессмертное чудовище.

— Уделали вы его, — кашлянув, сказал судмедэксперт.

Доктор опустил белую простыню и долгим взглядом посмотрел в глаза Сейфу.

— Я так вцепился в «Калашников», точно это был спасательный круг в бушующем океане, — рассказывал Сейф. — Мой автомат резал его на ломти. Он умирал тысячу раз.

Крепкий затылок Сейфа, его лицо все так же плавали в слабом свете, что падал с оштукатуренного под мрамор потолка. Старый сломанный вентилятор с увядшими лопастями глядел на нас с высоты былого величия. Сейф отпивал глоток кофе, говорил, отпивал еще. В его голосе не чувствовалось ни малейшего волнения. События, о которых шла речь, терялись во времени, мельчали, отодвигаясь далеко назад, застывали там, где они когда-то происходили. Расстрел терял свою сущность, таял легкой дымкой — этого требовал возникший из привычки дикий парадокс, механизм, который управлял теперь его жизнью.

Судмедэксперт прибавил, опуская глаза:

— Долго придется его штопать.

Врач закурил сигарету.

Весь комиссариат много дней подряд обсуждал, как Сейф завалил своего первого человека. С поздравлениями к нему подошел Махмуд, за ним капитан Хут. Полковник Мут пожал ему руку.

— Следующие несколько месяцев я провел в комиссариате, — продолжал свой рассказ Сейф. — Мы рыли землю, как крысы. По ночам выезжали на операции. Прочесывали все вокруг. Прочесывали опять и опять, захватывая все новые территории. Никогда не снимали масок.

Они бороздили узкие улицы холодного города. Обстреливали окрестные деревни. Зажигали огромные костры в непроглядной ночи. Выгнать их из нор во что бы то ни стало. Они по-прежнему влияли на средства массовой информации.

Тех, кто попал им в руки живыми и не был уничтожен сразу после операции, они возили по городу. Таскали с места на место в больших белых внедорожниках, с наручниками на запястьях.

— Тогда они показывали нам логова такого же отродья, собаки.

Они выходили из своих больших машин, врывались в дома, уводили с собой ротозеев, которые имели несчастье слоняться поблизости.

— Крысиная у нас работа, никогда не устану это повторять. Крысиная.

Сейф приобрел опыт. Зачерствел. Пожалуй, стал немного головорезом, что его коллегам не нравилось. Они дорого продавали свою шкуру, гады!

Сейф не боялся ничего. Ему нечего было терять, и он не страшился смерти. Ведь это, в сущности, такая простая вещь. В сравнении со всеми пакостями, творящимися вокруг, с расчетливостью, что держит нас друг возле друга, смерть от пули казалась простой, а то и героической.

Здесь только механика имела значение.

Сейф играл своим молодым телом ошеломляюще непринужденно, ликуя. Более всего его пугало бездействие, миг, когда жизнь примет нормальное течение, утра станут спокойными, ночи — мирными.

— Даже Махмуд, великий силач Махмуд, вскоре стал поглядывать на меня с опаской, — сказал Сейф. — Я все больше делался похож на него, на отважного исполина Махмуда. Я становился кем-то большим, чем он. Я становился самим собой, и то, что получилось, не слишком-то радует глаз.

Тогда же, в феврале 1996 года, Сейф познакомился с Рашидом Хшишой, который предложил ему дружбу и комнату в студенческом общежитии. Взамен Сейф щедро поделился с ним окружавшей его жуткой славой. Хшиша потребовал еще.

Сейф постоянно бывал в университете, гулял в его парках и в марте познакомился с Джамилой. Как и многие студентки, приехавшие из окрестных деревень, Джамила жила в университетском городке. Интерес, который пробуждали к себе резидентки — так мы их называли, — имел сексуальную природу. Уехав из деревни, где шагу нельзя ступить без сплетен и пересудов, живя вдали от своих семейств, они обнаруживали нравы вольные и не свойственные тем девушкам, что родились в Цирте. Резидентки трахались, да. Мало было скользить по поверхности вещей. С ними приходилось изучать, исследовать, углубляться.

Все половозрелые мужчины, включая преподавателей, искали общества резиденток. Те, как правило, поощряли наиболее состоятельных. Они пользовались машинами своих любовников, их квартирами и щедростью. У резиденток, которым матери дали карт-бланш, было несколько лет (время обучения в университете) для того, чтобы подыскать себе выгодную партию и вернуться домой в венке из академических и матримониальных пальмовых ветвей. Диплом и муж! «Дочь Унтеля сумела пробиться в жизни», — скажут в деревне.