У Ханов Хамид Каим поведал нам, как он бросил свою невесту, Самиру.

Друзья предупредили его, что тайная полиция будет прочесывать университетский городок. Он убежал оттуда вместе с Али Ханом.

— В 1979 году, — сказал Хамид Каим.

— В июне, — уточнил Али Хан. — Потом мы путешествовали…

Хамид Каим думал, что Самира, придя домой, будет ждать его возвращения. Но она вечером поехала назад в университет, чтобы его найти. Городок был пуст. Самира поняла, что совершила ошибку. Какие-то люди насильно усадили ее в белую машину. Тронувшись с места, машина исчезла в ночи.

Плавные, выверенные движения делали Самиру похожей на преподавательницу. В сером жакете и прямых брюках она выглядела женщиной средних лет. Она не улыбалась. Очки в тонкой оправе придавали ей серьезность, поразившую Хамида Кайма при первой же их встрече, в октябре 1978 года.

Он не стал с ней здороваться, когда вошел в комнату, служившую им штаб-квартирой. Боялся ее рассердить. Малейшее попятное движение навсегда отдалило бы его от нее. Она встала. Протянула ему руку. В растерянности он огляделся по сторонам, но она обращалась именно к нему. Он благодарно пожал ей руку, досадуя на себя за свой порыв. Испугался, что это ей не понравится, но она спокойно села на место и больше не обращала на него внимания.

Сбитый с толку, он подошел к друзьям, трудившимся над очередным номером их журнала. Они стояли в глубине комнаты, там, где под скатом крыши образовалось нечто вроде крошечного убежища. Чтобы в него войти, приходилось нагибаться. Он притворился, что интересуется их работой. Склонив сосредоточенное лицо над кучей бумаг, он перебирал листки, поправлял, а точнее, приводил в беспорядок те, что попадались ему под руку, напускал на себя важность, пыхтел, ворчал, кряхтел, как старая лошадь, и так усердствовал, что Али Хан прогнал его прочь.

— Иди-ка ты отсюда!

Покраснев, он вернулся к девушке.

Самира была похожа на богиню со своими длинными волнистыми волосами, темно-каштановыми, которые он вдруг представил у себя в руках, представил, как он их гладит, перебирает, кусает. Безумец, совсем безумец, он точно спятил, иначе почему он не в силах отвести от нее глаз? Она заметила это, выдержала его взгляд несколько бесконечно длинных мгновений, улыбнулась ему.

Он подошел к ней — с внутренней опаской, с напускной беззаботностью. Она была не одна, компанию ей составлял этот идиот Р. Не подавать виду. А может, как раз наоборот. Они говорили о кино. Р., сидевший за древней пишущей машинкой, силился сотворить объявление о предстоящем заседании киноклуба. «Рим». «Рим Феллини». Толстые дамы с мясистыми грудями. Нет, об этом не стоит. Плохой образ.

«Видите ли, апокалиптическая атмосфера, этот конец света, переданный образами, взрывается грозным богоявлением, да, именно это я и хотел сказать, грозным богоявлением, когда при строительстве метро находят древнеримские фрески, которые на сквозняке разлагаются, обращаются в пыль, пропадают, как фотопленка, открытая живому сиянию дня. Гибель художественного кино. Вот что хотел сказать этот великий режиссер, этот волшебник». Нет, это слишком занудно.

В итоге он сел на место Р. и столь усердно поработал на машинке правым указательным пальцем, что окончательно ее доломал.

Затем он выдал блистательную импровизацию о старых машинках, которые, будь они так хороши собой, во вкусе конца или начала века, — зависит от модели, — не стоили бы того железа, что на них пошло. Молодая женщина рассмеялась.

Занимался день. На улицах не было даже кошек. Хамид Каим недавно закончил университет. Преподаватели удостоили его труды оценки «очень хорошо». Он шел пешком в окутавшем город розоватом свете. Полгода проскитавшись по миру вместе с Али Ханом, он вернулся в университетскую аудиторию. Один его высокопоставленный родственник, имевший вес в Алжирской народной армии, отменил тяготевшее над ними обвинение в государственной измене. Хамид Каим не испытывал гордости. Когда он спросил у родственника, которого почти не знал, не известно ли ему хоть что-нибудь о Самире, пузатенький полковник поднялся с места и прошелся взад-вперед по казарменному помещению — пустой комнате, где на стене над металлическим письменным столом висел чей-то портрет, цветная фотография. Полковник воздел руки, бормоча что-то сквозь зубы, и тяжело опустился на стул.

— Она умерла, — объявил он Хамиду Кайму. — А тебе и твоему приятелю повезло — вы живы.

Он поднял глаза и взглянул на фотографию усопшего тирана. Человечек с тонкими жиденькими усами. Потом выжал из глаз несколько слезинок и провел рукой по крышке стола.

— С тех пор как его не стало, все уже не так, как прежде, — снова заговорил он. — Все меняется с невероятной быстротой. Трудные пришли времена. Каждый требует свой кусок пирога и дерется за него, оскалив клыки, как шакал.

Хамид Каим не осмелился спросить, чувствует ли он, как у него прорастают резцы. Времена не изменились. Времена никогда не изменятся. Сникший, он вышел из кабинета, сбежал по лестнице, пересек двор казармы, где строевым шагом ходили молодые солдаты, наполнявшие голубое небо воинственными песнями.

На улице он взял такси, которое отвезло его обратно в город. Лысый шофер мерно похлопывал ладонью по рулю, насвистывая старую песенку:

Маленькая девочка стояла на тротуаре и плакала. Хамид Каим подошел к ней, опустился на одно колено и заглянул ей в глаза. Глубокие беспокойные потоки, бурля, текли по ее холодным щекам и сливались на подбородке, как рукава реки. Девочка была худенькая и темноволосая. Черные жесткие пряди сбегали по ее затылку, а отдельные волоски, воздушные и текучие, парили, приподнятые утренним бризом.

Внизу порт перекатывал туда-сюда крики торговцев рыбой, скрип усталых подъемных кранов.

Хамид Каим порылся в кармане и вынул конфету. Девчушка схватила ее и в промежутке между двумя сдавленными всхлипами проворно сунула в рот. Он поднялся и пошел прочь. Сделав десяток шагов, остановился. Малышка шла за ним, посасывая конфету.

— Тебя как зовут?

— Амель.

Надежда детей. Просто надежда. Он вспомнил, что у него назначена встреча. Университет устраивал праздник по случаю вручения дипломов выпускникам.

— Амель, тебе надо идти домой.

Нет, покачала головой Амель.

— У тебя же много родных, они тебя ждут.

Он взял ее за руку, и они пошли дальше, направляясь к порту. Запах рыбы стал щекотать им ноздри.

— Плохо пахнет, — сказала Амель.

— Да, — сказал Хамид Каим. — Рыба не выносит жары. Она любит жить в воде.

Торговцы разложили сети-корзины на брусчатке набережной. Маленькая внутренняя гавань кишела зеваками. Старый траулер мягко покачивался на серой воде. Его со всех сторон окружали пятна мазута. Два высоких худых мальчишки развлекались, ныряя в грязную воду. Воинственные вопли оглашали воздух перед каждым прыжком и гасли во вздымавшемся фонтане морской воды.

Старик с усталым лицом держал в руках удочку; леска уходила в воду в нескольких метрах от него. Хлебные крошки качались на воде вокруг поплавка из красной пробки. Леска казалась сломанной в том месте, где она соприкасалась с водой. Что он надеялся здесь поймать? Наверное, совсем уж мелочь, прозрачную рыбью детвору. Не выносят они мазута. Амель, будто загипнотизированная, остановилась перед одним из торговцев.

— Нравятся? — спросил ее Хамид Каим.

Она кивнула, завороженно глядя на серебристых рыб с золотыми полукружиями над глазами.

— Это дорады. Я тебе их куплю, если ты скажешь мне, где живешь.

Девочка мотнула головой в знак согласия.

— Сколько?

— Десять динаров килограмм.

Он выбрал двух больших, со сверкающими глазами.

Амель прижала рыб к груди.