Оле-Лех предполагал, что переговоры с шаманом и вождем племени могут продлиться еще довольно долго. Но проблему с черными конями Госпожи или с возницей, которому надоело оставаться на этом месте, тоже требовалось решать. Вот тогда-то рыцарь и стал раздумывать, не стоит ли ему найти другого обладателя фиолетовой искры, по сути, определить новое направление для их путешествия, заданное фиолетовым камнем в медальоне Госпожи, вот только как это сделать, и что для этого нужно, и вообще — возможно ли это в принципе, разумеется, не знал.

Оле-Лех достал медальон, попробовал разглядеть его под разными углами, в разном освещении, но камень выглядел тускло, ни одна искорка, ни один блик не соскальзывал с его полукруглой полированной поверхности.

А потом к ним, должно быть заметив дым от кострища, разведенного Тальдой, явился Сиверс. Он весь этот день провел на берегу моря, пытаясь уразуметь, каким образом северяне, не имея серьезных инструментов, изготавливали свои каяки. Он взахлеб рассказывал об этом, даже что-то объяснял о креплении продольных и поперечных планок, на которые натягивались шкуры морских зайцев, как говорили местные — лахтаков, но его никто не слушал.

Неожиданно для себя Оле-Лех понял, что то напряжение, которое он так явственно ощущал предыдущим вечером, возникло снова и разливается все заметнее вокруг их жилища. А дальше произошла совсем удивительная штука. В ярангу быстро бочком протиснулись сначала вождь, затем Калабаха. И тут же, оказавшись внутри, женщина, неудобно согнувшись, выглянула наружу, словно ей было важно знать, не подглядывал ли кто за ними, остался ли этот их визит к южным путешественникам незамеченным для соплеменников?

Сегодня было уже не до церемоний, это стало понятно по тому, как уверенно вождь прошел на свое вчерашнее место, уселся и изобразил двумя ладонями кружку, из которой его следовало теперь угостить… понятно чем, вот только не совсем понятно — зачем? Тальда все понял, налил ему и переводчице изрядную порцию спиртного, не забыв, впрочем, и себя, и лишь после этого с вполне подобающей внешней учтивостью предложил кружку с выпивкой и рыцарю.

А Оле-Лех тоже уселся на свое место и постарался сидеть так же малоподвижно, как местные, убрав с лица все мимолетные выражения, даже глаза попытался прищурить, подобно тому как вчера это делал шаман. Он смотрел на огонь, стараясь не следить за вождем, но того это не смущало. Он, выпив почти половину, принялся что-то весьма бойко, пожалуй даже проглатывая некоторые слова, торопливо объяснять. Калабаха приложилась к кружке, но послушно повернулась к Оле-Леху и, по-прежнему с трудом подбирая слова, стала переводить.

— Ты забирай старика, — сказала она своим хрипловатым, временами совсем не женским голосом. — Молодой останется для рода. Он все же не совсем… — Вероятно, тут ей не хватило слов, и она принялась с отчаянием сначала размахивать руками, потом обратилась за советом к выпивке, лишь после этого, широким жестом утерев губы, продолжила: — Но шаманы всегда так — постарей, поумней, сделайся настоящим хранителем духов предков.

На этом ее словарный запас временно иссяк. Тальда, впрочем, не зевал, и новое угощение вождь с Калабахой приняли с должной благосклонностью.

Вождь продолжал что-то объяснять, Калабахе стало трудно за ним поспевать, она о чем-то его переспрашивала, а предводитель племени вдруг стал от этого отчетливо сомневаться в своих же словах, стал переспрашивать переводчицу, оглядываться, словно пытался по внутреннему виду яранги определить, насколько богаты гости, и заговорил уже по-другому, обозначая жестами сначала небольшой какой-то предмет, а потом стал указывать, вероятно, количество чего-то, поднимая руки все выше, пока они не взлетели выше его головы.

— Торгуется он, сахиб, — сказал Тальда. — Боится продешевить, по всему видно.

— Похоже, что так, — согласился Оле-Лех.

— Тогда перебивать надо, а то он дойдет до вовсе невозможной цены, — высказался и Сиверс.

Совет был к месту. Оле-Лех требовательно посмотрел на Калабаху и спросил, тщательно модулируя приказные интонации:

— Ты можешь сообщить мнение вождя, женщина? Калабаха дрогнула, мельком взглянула на рыцаря и тут же стала объяснять:

— Вы давать за шаман настоящих деньги. — Она неуверенно задумалась, глядя в огонь. — Монеты желтый, как пламя от древес. Мы знаем, у вас быть. Ты давал раньше за олешек пораненных и… — Она сделала сложное движение, будто умерла прямо сейчас и тут, сидя на шкурах в яранге. — Вы давать другим, из иного рода. Те не поняли, не знали, не видели их пред тем, но монеты были хороший.

— Все правильно, — кивнул рыцарь. — Продолжай.

— И много-много горючей воды.

Чтобы пояснить этот оборот, Калабаха развела руки так, словно попыталась обхватить если не океан, плещущийся неподалеку, то уж, по крайней мере, значительное и глубокое озеро.

Оле-Лех подавил улыбку, кивнул и снова попытался оставаться невыразительным, едва ли не камнеподобным. Тальда наклонился к нему из-за спины.

— Бренди на них жалко, сагиб, да и мало его уже… А водки три бочонка только и осталось, но один — непременно для коней предназначить и для возницы нашего… На обратную дорогу. Они же без нее скучают и недовольство выказывают. Он прямо сегодня об этом говорил.

Оле-Лех снова непроизвольно кивнул. А Калабаха продолжила:

— Если так платить — тогда забирай шамана. Он с вами уйдет на юг. Нет, погоди… — Переводчица вслушалась в слова вождя, переспросила еще что-то и принялась еще перечислять: — Еще давай много рубашек ваших, чистых… Еще одежду с плеч, в которой ты ходить.

А вождь продолжал свою горячую и настойчивую речь, из которой путешественники, конечно, не понимали ни слова. Он даже размахивать стал несколько иначе, уже не поднимал руки, а разводил в разные стороны, словно бы мир вокруг теперь каким-то образом мог принадлежать ему или его стойбищу.

— Они нас так совсем разденут, сахиб, — тихонько произнес Тальда. — Ишь, им наши дорожные плащи понравились! Да и рубах чистых у нас не осталось.

— Она имеет в виду, что наши рубашки для них чистыми кажутся, — высказал свое мнение профессор.

Рыцарь с сомнением осмотрел их ярангу. Одежду они за время путешествия пару раз отдавали служанкам для стирки в некоторых тавернах, но все же назвать их носильные вещи чистыми — для этого нужна была большая смелость. А может, Сиверс был прав, их рубашки и все прочее могло местным, у которых купание и стирка из-за погодных условий явно были не в чести, показаться едва ли не первозданно-свежими, в любом случае обеспечивающими защиту — пусть и временную — от блох и других ночных паразитов, которыми кишели спальные шкуры и меха северян.

Калабаха наконец сообразила, что ей следует и эту речь хотя бы частично переводить.

— Он говорит, если денег, желтых монет будет много, он сможет кормить всласть все племя. — Она чуть лукаво улыбнулась. — Не одну зиму. А через зим столько… — Она вытянула растопыренную ладошку с пятью грязными пальцами, подумала и добавила еще два пальца другой руки, обозначая, вероятно, цифру семь. — Через столько зим племя станет большим, охотники и мальчики приведут соседних, других живущих на берегу — и там, и там, и там дальше…

Она снова отчаянно завертела руками, да так, что выпивка плеснулась у нее из кружки, что переводчица, впрочем, быстро исправила, сделав несколько таких крупных глотков, что у нее от крепкой водки даже слезы на глаза навернулись. Но когда она их вытерла, наравне с озорством во взгляде у нее читалось выражение хитрости и какой-то слегка сальной удовлетворенности.

— Тогда все станут слушать Волтыска, все подчинятся Волтыску, — заключила она, добавив что-то на своем языке.

Это странное слово — Волтыск — в речи вождя рыцарь уже слышал. Вождь произносил его важно, торжественно, визгливо возвышая голос, обращая на него особое внимание. Но понял его Оле-Лех только теперь.

— Волтыск — так зовут вождя? — спросил он Калабаху.

— Так, — закивала Калабаха с преувеличенной подвижностью.