К воркотне этой мало кто прислушивался: все спешили заняться делом. Шла разборка только что прибывшего багажа, подвеска аппаратуры, а кое-кто без промедления приступил к тренировке. Всех раньше — Адриан Торопов. До чего приятно было кинуться вперегонки с мячами, разогреть и раззадорить застоявшееся тело. Вслед за Тороповым шагнул на манеж Буйнарович. Служители цирка, толпясь невдалеке, с живейшим интересом следили, как русский «медведь» (вскоре печать узаконила это прозвище) крутит многопудовые гири, выжимает тяжеленные штанги. Репетирующие артисты захватили не только манеж, но и остальные закулисные помещения.
В отель вернулись к обеду. И опять, окинув взглядом ресторан, Костюченко заметил того симпатичного человека, что накануне присутствовал в аэропорту. Сидя невдалеке, человек этот вел себя в высшей степени деликатно: ни в какие разговоры не вступал и ограничивался дружественной улыбкой.
После обеда намечалась коллективная прогулка по городу. Однако состояться она не смогла, так как неожиданно приехал культатташе советского посольства. Он выразил желание побеседовать с артистами. Где собраться: в гостиной или в номере? Лучше в номере. Собрались у Костюченко.
Сначала атташе поинтересовался, хорошо ли прошел полет, удобно ли устроились, благополучно ли с багажом.
— Впрочем, об этом, вероятно, спрашивать незачем, — улыбнулся атташе. — Господин Дезерт — импресарио опытнейший и, без сомнения, все предусмотрел.
Кто-то из артистов в ответ вздохнул: другая забота сейчас — как-то завтра пройдет первое представление.
— Ах да! — будто только теперь вспомнил атташе. — Именно об этом я и хочу потолковать с вами!
Начал он с напоминания о том, что неизменным принципом советской политики является невмешательство во внутренние дела других государств.
— Почему я напоминаю об этом, товарищи? По той причине, что страна, в которую вы прибыли (добавлю: сугубо капиталистическая страна!), находится сейчас в состоянии назревающих классовых боев. Не далее как вчера, в ответ на требование повысить заработную плату, корпорация промышленников объявила локаут, закрыла все крупнейшие предприятия. Левые профсоюзы призвали рабочих выйти на улицу. Трудно предугадать, как разыграются дальнейшие события. Однако если в ближайшие часы атмосфера не разрядится. — Оборвав фразу, атташе внимательно оглядел артистов. — Об этом посольство и считает необходимым поставить вас в известность. Не исключено, что начало ваших гастролей отодвинется. Это раз. А также нужно учесть возможность провокаций. Самое разумное не покидать отеля.
Отдыхайте с дороги, набирайтесь сил. Договорились?
Артисты разошлись по номерам в совсем другом настроении, чем начинали этот день. Одни лишь Багреевы, «как и положено бывалым путешественникам, сохраняли невозмутимый вид.
Они-то и зашли к Костюченко вторично, уже под вечер.
— Я, конечно, понимаю, Александр Афанасьевич, — не без вкрадчивости начал Геннадий. — Осторожность — вещь полезная. Спорить не приходится. Но в данном случае. Мы ведь не маленькие!
— Продолжайте, — кивнул Костюченко. — Что из этого следует?
— Неужели нам и дальше сидеть взаперти? Скучно, тоскливо! Да и зачем, спрашивается? Сами поглядите: все спокойно!
Костюченко посмотрел за окно. Действительно, ритм уличного движения казался неколебимым: автомобильный поток, за ним пешеходный, опять автомобильный. Даже полицейские, при всей своей многочисленности, не так уж бросались в глаза на фоне этого мерного, неустанно пульсирующего движения.
И все же Костюченко покачал головой. Полчаса назад он имел телефонный разговор с Дезертом. Импресарио сам позвонил, чтобы предупредить о необходимости отсрочить начало гастролей.
— Так как же, Александр Афанасьевич? — справилась Виктория. — Надеюсь, хоть часок мы можем подышать свежим воздухом?
— Ни в коем случае, — ответил Костюченко. — Давайте придерживаться того порядка, о котором договорились сообща!
3
Вечер прошел спокойно. Утро также. Встретившись в коридоре с Костюченко, Багреевы едва удержались от насмешливой улыбки: выходит, напрасными оказались страхи. Да и остальные артисты выражали недовольство: «Сидим сложа руки. Куда годится!»
Так продолжалось до трех часов дня. А затем, в течение считанных минут, все изменилось до неузнаваемости.
Полицейские машины — вытянутые, с поджарыми бронированными боками, с низкими, словно для прыжка пригнувшимися кузовами — ворвались на площадь и, с ходу развернувшись, перекрыли все подступы к ней. И тотчас, будто неисчерпаемо было нутро машин, из них посыпались полицейские. Совсем другие, чем те, что до сих пор несли патрульную службу: вместо мундиров военные френчи, вместо касок с плюмажами — плоские, защитные, стальные. Рассыпавшись цепью, заняли исходное положение. Цепь полицейских, наглухо перекрытое движение — и тишина. Тишина, внезапно наступившая и потому по-особому, до звона в ушах, напряженная.
Возвращаясь из ресторана, артисты шли через вестибюль. Им сразу бросилась в глаза какая-то нервная лихорадочность: швейцар спешил запереть наружную дверь, портье, покинув свою конторку, переговаривался с посыльными, толпились горничные, и все встревоженно вглядывались в широкие стекла подъезда.
— Идемте, товарищи. Не надо задерживаться, — сказал Костюченко.
Показывая пример, он первым шагнул на лестницу, ведущую к лифту. В то же мгновение донесся пронзительный вой сирен. «Ни с места! Ни с места!» — злобно требовали они. Все, кто был в вестибюле, невольно замерли. Приостановились и артисты, следовавшие за Костюченко.
С такой же внезапностью сирены умолкли. Но тишина не вернулась. Издалека, как будто из каменной толщи городских кварталов, донесся гул — сначала неясный, приглушенный, но затем все более схожий с неудержимо, в крутой накат бегущей волной. Она бежала, по пути наращивая звучность, стремительность. Вскоре эта волна вплотную приблизилась к площади. Еще мгновение — и пошатнула, накренила площадь. Так по крайней мере представилось Костюченко. Он увидел, как одна из полицейских машин, как бы превратясь в невесомую игрушку, поднялась на дыбы и тут же рухнула, запрокинулась вверх колесами. Такая же участь постигла соседнюю. Прорвав полицейский заслон, колонна рабочих ступила на площадь: алое полотнище над сотнями голов, сжатые кулаки, лица, будто высеченные из обугленного камня. И песня — громовая, чеканящая шаг.
Позднее в газеты просочились некоторые подробности. Полиции, как выяснилось, был отдан приказ: любой ценой остановить и разогнать демонстрацию. Уверенная в превосходстве своих сил, полиция решила обойтись без военных подкреплений, и все же казармы были переведены на боевое положение: войска ожидали сигнала. В той схватке, что сейчас завязалась на площади, решалось многое.
Не позволяя разъединить свои ряды, не склоняясь под ударами дубинок, не только отбиваясь от полицейских, но и нанося ответные удары, рабочие продолжали свой марш. Снова взвыли сирены, но теперь истошный их вой пересиливала песня. Грозная песня гремела над площадью.
Костюченко стоял на верхних ступенях лестницы. Тут же Сагайдачный, Торопов. Ниже — Буйнарович.
Бывают мгновения, когда память — безотчетно, но ярче яркого — воскрешает картины былого. Так и сейчас. Костюченко вдруг увидел себя мальчишкой. И как сидит у отца на коленях, а тот рассказывает о Пятом годе, о рабочей демонстрации, в которую кроваво врубилось пьяное, озверелое казачье. В далеком детстве слушал об этом Костюченко, а сейчас чуть не крикнул: «Берегитесь! Займите оборону!» Ему казалось, будто, спустя столько лет, отцовский рассказ обернулся явью.
Не один Костюченко был прикован к площади. Давно ли самоуверенно улыбалась Виктория Багреева. Сейчас стояла бледнее полотна. И Геннадий изменился в лице. Торопов до боли в пальцах схватился за перила лестницы. И Буйнарович не мог пересилить гневную, судорожно пробегающую гримасу. Они стояли бок о бок, артисты советского цирка, но в этот момент даже не помнили, что они артисты, — попросту люди, прибывшие из другого, из светлого, справедливого мира. Они увидели то, что для них немыслимо, что несовместимо с самим их существом.
