Дальнейшего Сагайдачный не видел. Поспешно встав, он покинул ложу, спустился вниз и с помощью дежурного милиционера отыскал служебный подъезд.

«Вот уж не ждал, что сегодня встречусь! — думалось ему. — Наконец-то!»

По обе стороны длинный коридор прорезали застекленные двери. Это были кулисы стадиона: виднелись шкафчики для одежды, умывальники, сверкающие фаянсом, кафельные перегородки душевых кабин. Тут и одевались и переодевались, отсюда спешили на поле, сюда возвращались — разгоряченные, еще не остывшие после спортивной лихорадки.

Никем не остановленный, да, пожалуй, и не замеченный — слишком заняты были все вокруг, — Сагайдачный прошел в конец коридора. Здесь дверь была распахнута, и в ней, обеими руками схватясь за косяк, стояла Жанна.

Она стояла все в том же облегающем тело гимнастическом костюме. Стояла закинув голову, вся устремленная к небу над стадионом: там ревуще висел вертолет, радужно кружились его стрекозиные лопасти, а фигура гимнаста, совершавшего под вертолетом выкруты на кольцах, походила на заводную игрушку. Когда же гимнаст исполнил труднейшую фигуру, именуемую «крестом», и вертолет пошел на снижение, и земля подступила к вытянутым носкам, — гимнаст, уже не игрушка, а сильный, собранный в каждом движении, приземлился с такой точностью, что даже не пошатнулся. «Молодец!»— зачарованно воскликнула Жанна. Сагайдачный догадался, что это Никандров, и на миг его внимание как бы раздвоилось. Но лишь на миг.

— Здравствуй! — сказал он громко.

Вздрогнув, она обернулась. Увидела коренастого мужчину, его протянутые руки, зовущие глаза.

Сагайдачный одолел — именно одолел, потому что все в нем разом отяжелело, — два последних шага:

— Ну, что же ты, Жанна? Здравствуй, дочка!

От горшка два вершка, нос пуговкой, кудряшки кольчиками — вот какой сохранилась она в памяти. Помнил еще, как, принимая из материнских рук, нарочно, в шутку таращил глаза: «Сейчас я тебя ам! Ам-ам!» А потом — Жанне было уже два годика — позволял карабкаться по ноге; девочка срывалась, но не плакала и, сдвинув упрямо бровенки, снова пыталась добраться до отцовского колена. «Глянь-ка, Надя, — говорил он жене. — Мал-мала, а уже тренируется!»

Лишь это помнил Сагайдачный. Сколько бы ни силился — нечего было больше вспомнить. Вскоре расстался с Надей, из виду потерял, интересами новой семьи заполнилась жизнь.

От горшка два вершка! Сейчас перед ним стояла взрослая, пышущая здоровьем девушка. Глаза ее только что были синими, а теперь потемнели не то от неожиданности, не то от испуга. И дыхание сделалось прерывистым, часто-часто вздымало молодую грудь. Всю, без помех, с ног до головы, мог Сагайдачный разглядеть стоявшую перед ним девушку. Но видел только эти глаза.

— Что же ты, дочка? Здравствуй!

Теперь она ответила. Теперь ее потемневшие глаза дохнули холодом:

— Ну, здравствуйте!

— Черт знает, как глупо все сложилось, — сказал Сагайдачный, словно не заметив внутреннего этого отпора. — В первый же день. Да какое там: в первый же час, как приехал, отправился тебя разыскивать. Не моя вина, если не удалось!

— Ну конечно. Ну ясно, — согласилась Жанна, и на этот раз сквозь сдержанность проступила такая очевидная ирония, что немыслимо было дальше притворяться глухим.

— Зачем ты так отвечаешь, дочка? Если у нас — то есть у матери твоей и у меня — когда-то расклеилась жизнь. К тебе-то ведь разлад наш не относится!

— Ну разумеется, — снова согласилась Жанна (с каждым разом все насмешливее звучала эта частичка «ну»). — Значит, приехав, решили повидаться? Ну что ж, спасибо за внимание!

Сагайдачный смолк, прикусил губу. От всего отстранялась, все отвергала девушка.

«Наверное, мать настроила!» — подумал Сагайдачный.

— Вот что, — сказал он затем возможно ровнее. — Ты ведь уже выступила? Я смотрел тебя. Но об этом после. Переоденься. Нам надо поговорить!

Все так же отчужденно глядя на Сагайдачного, Жанна приподняла плечи: она как бы высказала сомнение — действительно ли есть такая необходимость. И все же, кивнув, скрылась за соседней дверью.

Вокруг продолжалась закулисная спешка. Продолжался праздник, радио доносило команды, все заняты были делом, и потому, дожидаясь дочери, Сагайдачный особенно чувствовал свою неприкаянность, непричастность ко всему происходящему вокруг.

Прошло две-три минуты, и Жанна появилась снова, на ходу оправляя легкое платье.

— Быстрая ты, — заставил себя улыбнуться Сагайдачный.

Она не откликнулась. Обернувшись к приоткрытой двери, предупредила кого-то:

— Будут спрашивать — я ненадолго! Затем кивнула Сагайдачному:

— Идемте!

И повела за собой по дорожке, снаружи огибающей стадион.

Здесь, разделенные изгородями из стриженого кустарника, расположены были тренировочные площадки. На крайней из них (дальше тянулись теннисные корты) Жанна остановилась, показала рукой на скамью:

— Отдыхайте!

Она продолжала вести себя с такой холодной замкнутостью, что, казалось, немыслимо было отыскать хоть самую малую щелочку, чтобы проникнуть внутрь. Только в глазах — да и то скрыто, на кратчайшие мгновения — мелькало что-то по-прежнему обеспокоенное, даже встревоженное.

— Так вот что, Жанна, — сказал Сагайдачный, опускаясь на скамью (он и в самом деле поймал себя вдруг на усталости). — Ты это брось. Достаточно, что мы с матерью твоей.

— Послушайте, — перебила Жанна, и он не мог не заметить, как сердито и гибко изогнулась ее фигура. — Если вы для этого пришли, Так и знайте: не позволю плохо говорить о маме. Да и вам ли о ней говорить?

Это было уже слишком. Девушка не только отстранялась, но и позволяла себе судить отца.

— Так дело у нас не получится, дочка, — предупреждающе сказал Сагайдачный. — Слишком много берешь на себя, Уж если хочешь знать, все могло быть иначе.

Не я скрывался, а мать с тобой. И помогать, давать на тебя никогда не отказался бы.

Проговорил последнюю фразу и сам почувствовал — нехорошая фраза, не нужно бы. Но поправиться, изменить что-либо не успел.

— Верно, — ответила Жанна. — Так у нас с вами не получится. Если вы до сих пор не поняли, Вот, значит, как: давать на меня не отказались бы? — И отмахнулась гневно — Не смейте! Ничего не смейте говорить. Теперь-то вижу: одну только правду мама рассказывала. Теперь-то вижу, какой у меня отец.

В тот самый первый горноуральский вечер, в ярости выскочив из красного уголка инвалидной артели, не стерпев того, что кинула Зуева ему в лицо, Сагайдачный поклялся себе, что покончено, навсегда покончено с первой семьей, что даже в мыслях малейшее воспоминание вычеркнет. Потом отлегло. Понял, что не так-то просто вычеркнуть. И все же, слушая сейчас резкие девичьи слова, должен был бы подняться, обрубить наотмашь разговор. Так ведь нет. Не мог себя заставить с места тронуться: напротив, всем телом навалился на спинку скамьи.

— Выходит, мама во всем виновата? — продолжала Жанна. — Она, выходит, скрылась? А когда? Когда вы бросили ее: хуже, чем бросили, — веру в нее как в артистку потеряли!

— Неправда. Я ждал. До последней минуты надеялся.

— А минута эта — она когда наступила? Слишком скоро! Значит, по-настоящему не любили маму!

Он почувствовал, что все труднее ему сдерживаться. Надо же наконец подняться и уйти. Неужели он и дальше позволит.

— Сидите! — жестко приказала Жанна. — Не я вас разыскивала. Так уж сидите, слушайте!

Там, за высокой стеной стадиона, продолжался праздник. Доносилась музыка, в нее все чаще вплеталась песня, и кружила, и летела над стадионом, пока не глушил ее громовый взрыв аплодисментов или возглас в тысячу голосов.

— Видно, плохо знали вы маму. Даже сейчас. Уж, кажется, каково ей после воздушной работы с этими собачонками, пупсиками возиться. Все равно и теперь иногда замечаю: подняться силится, на ноги встать. И встала бы. Да вы подрубили. Нет, это не любовь! Не понимаю такой любви! Уж если любить, если соединить жизнь.