— Итак, на чем же мы остановились? Такое пекло, что мысли мешаются. Ах да, на моей привязанности к цирку. Именно она, привязанность эта, побуждает меня посоветовать вам. Вы не обидитесь, если я выскажу некоторые, так сказать, критические замечания?
— Напротив. Буду благодарен.
— Ну, так вот. Буду вполне откровенен с вами, дорогой Леонид Леонтьевич. Иллюзионный ваш номер смотрел с интересом: обставлен эффектно, трюками владеете безупречно. И все же, уже на обратном пути из цирка, поймал я себя на ощущении. — Прервав фразу, тряхнув седеющей гривой волос, Рузаев еще ближе наклонился к Казарину: — Возможно, это лишь субъективное ощущение. И все же прошу прислушаться. Убеждены ли вы, Леонид Леонтьевич, что манера, в которой сейчас подаете свой номер, — что такая манера способна расположить зрителей?
— Мне кажется, номер проходит с успехом.
— Конечно, конечно. Я сам рукоплескал. И все же, дорогой мой друг, призадумайтесь. Мне почудился элемент не то злорадства, не то издевки.
— Издевки? Но разве те игровые моменты, которые я ввожу в номер.
— Конечно, конечно! — опять вскричал Рузаев. — Весьма занятные моменты. Я сам был польщен, когда у себя на коленях обнаружил белых мышей. И все-таки призадумайтесь. Есть два понятия: колдун и волшебник. Разве не видите разницы между ними? Колдун всегда коварен, он против людей, все делает им во вред. Иное дело волшебник. Он же миляга, добряк, только и помышляет о том, чтобы каждому сделать приятное, каждого одарить чудесным. Понимаете, в чем тут разница? Вот я и посоветовал бы вам сделаться.
— Добрым волшебником? — с недоверчивой улыбкой спросил Казарин. — Для детских утренников, возможно, это подходит, но для вечернего, взрослого зрителя.
— Неправда! Неправда же! — так громко вскричал Рузаев, что прохожие даже оглянулись. — Добрый волшебник одинаково нужен всем. В каждом человеке сохраняется нечто от детства. Растет человек, мужает, старится и уже не помнит те сказки, что слышал в детстве. Но разве не сладко заново их услышать? Прошу, умоляю, голубчик: подумайте хорошенько. Добрый волшебник! Честное слово, я бы так и анонсировал в афишах: «Сегодня и ежедневно выступает добрый волшебник по имени Лео-Ле!»
Попрощались возле цирка. Здесь, как и всюду в городе, солнце нещадно калило асфальт, и его горьковатый запах стелился над площадью.
«Добрый волшебник?!» — повторил про себя Казарин. Собирался пренебрежительно усмехнуться, но в тот же момент невзначай представил себе Жанну: не Аэлитой, а именно помощницей такого волшебника, и будто сама всех вокруг одаривает синевой сияющих глаз, нежной и ясной улыбкой.
Из циркового подъезда вышли Семен Гаврилович и Георгий Львович. Шагали деловито, нога в ногу, и Казарин, догадавшись, куда они спешат, поймал себя на острой зависти. Едва удержался, чтобы не окликнуть, не воротить.
«Добрый волшебник?! Что ж, согласился бы в конце концов и на это. Только бы Жанна перестала противиться. Только бы перестала. При этом условии готов даже добрым стать!»
Вот что понаделала уральская жара. Уж коли грянет — не жди пощады.
6
Вернувшись в город, Зуева поспешила домой. И удачно: застала Жанну.
— Доченька! Здравствуй, родная! Ну, как ты?
Присматриваясь к матери, слушая торопливо-ласковые ее слова, Жанна думала: «Переменилась». И верно — Зуева осунулась. Зато живее стал взгляд, в движениях больше уверенности, определенности.
— Так как у вас, Жанночка? Как тут у вас?
Зуева допытывалась с такой настойчивой заинтересованностью, что Жанна невольно поддалась, начала рассказывать свои новости. И заводские: перевели на новый станок — модель усовершенствованная, кое в чем приходится переучиваться, сначала трудно давалось, а теперь понемногу пошло на лад. И спортивные: недолго остается до молодежного праздника, буквально на днях начнутся репетиции на самом стадионе. Еще немного, и про Никандрова рассказала бы. Конечно, не все: как расскажешь о том, что жарко приливает к сердцу.
И опять, не дослушав, перебила Зуева:
— Так как же тут у вас? Никто не приходил ко мне? Может, письмо какое-нибудь или записка?
— Да нет, мама. Не было ничего такого, — ответила Жанна и смолкла обиженно: поняла, что мать думает лишь о своем.
Вскоре, даже не распаковав чемодана, Зуева собралась уходить:
— Я ненадолго, доченька. Не скучай. Совсем забыла про одно неотложное дело!
Не было никакого дела. Выйдя из дому, напрямик отправилась к сестре: «Как знать. Возможно, у Фрузы письмо. Вполне возможно. Казарин-то ведь остановился у Фрузы. Может быть, при его посредстве».
Городская вечерняя темень была прокаленной. Все окна настежь, за каждым — чужая жизнь. Все быстрее шагала Зуева, точно ища прибежища.
Постучалась в окраинный домик. Даже не успев обнять сестру, спросила все с той же настойчивостью:
— А у тебя что? У тебя что нового?
— А что ж у меня может быть, Надюша? — отозвалась Ефросинья Никитична. — Гляжу, помолодела будто. Ишь зарумянилась!
— Никто меня не спрашивал?
— Не припомню.
— Письма не оставляли?
— Да нет. Или ждешь от кого?
Вот когда все оборвалось. Последние дни жила ожиданием, с каждым часом становилось оно напряженнее. А тут оборвалось.
— Устала я, сестра, — глухо проговорила Зуева.
— Отдохнуть тебе нужно. Сколько дней провела на колесах! — засуетилась Ефросинья Никитична. — Приляг, Надюша. Домой не отпущу. С Жанночкой повидаться успела? Ну и ладно. Полежишь, передохнешь, а там и Леонид Леонтьевич из цирка воротится. Справлялся о тебе часто. Внимательный человек!
— Надя! Наконец-то! Привет вам пламенный! — воскликнул Казарин, остановясь на пороге. — А мы заждались. Да-да, не только Ефросинья Никитична и Жанна, но и я. Довольны ли поездкой?
— А чего быть особенно довольной? Усталость одна! — опережая сестру, ответила Ефросинья Никитична. — Ну да ничего. Теперь и отдохнуть спокойно можно. Пожалуйте с нами за стол, Леонид Леонтьевич. Самовар уже кипит.
— Самовар? — переспросил он с деланным недоумением. — Неужели же после длительной дороги одним самоваром ограничиться?
Исчезнув на миг, вернулся с бутылкой коньяка. Водрузил посреди стола, всеми пятью звездочками к Зуевой.
— Зачем вино принесли? — улучив момент, недовольно шепнула Ефросинья Никитична. — Я же знаки вам делала. Предостерегала.
— Разве? Не заметил. Всего одна бутылка!
— Сестре и глотка достаточно. Будто не помните!
Казарин виновато вздохнул. Однако стоило сесть за стол, заулыбался, налил рюмки, и ту, что стояла против Зуевой, особенно полно, вровень с краями. И точно звала, приманивала к себе золотистая эта рюмка: «Наклонись, отхлебни, а потом и залпом опрокинешь!»
— Что же, Надя, медлите? Как говорится, по коням!
Она потянулась к рюмке, но по пути задержала руку.
— Без задержки! По коням! — ободряюще повторил Казарин.
И тогда, переменясь в лице (теперь кровинки в нем не было), разом осипнув, упрямо мотнув головой, Зуева сказала:
— Не стану я.
— Но почему? Одну-единственную. В честь возвращения!
Зуева еще раз качнула головой, а Ефросинья Никитична, хотя, как правило, избегала резкостей, не удержалась:
— Вот уж не ждала от вас, Леонид Леонтьевич. Чего уговариваете? Да унесите вы ее — бутылку распроклятую!
Казарин осекся, недоуменно приподнял плечи и все же не стал перечить — отнес назад.
Когда вернулся, в чашках уже дымился чай, тоненько пел самовар, варенье красовалось в вазочках.
— Правильно, Ефросинья Никитична. Конечно же так лучше, — умиленно признал Казарин. — Ох, уж эта привычка: встречи, проводы — всё к рюмке тянемся. А вообще-то я до вина не особенный охотник. Если вам не жалко — каждого варенья испробую!
Казалось, мир был восстановлен. Стараясь не замечать упорного молчания Зуевой, Казарин стал рассказывать о цирковых делах. О том, как привел на завод помощников-лилипутов и как они, ловко скрывшись внутри одного из аппаратов, ввергли в полнейшее изумление мастеров. О том, как досаждает в цирке жара: даже Буйнарович, хотя, как силовой жонглер, он и соблюдает строгий режим, выпил нынче в присест три бутылки лимонада.
