— Фу-ты! — не столько проговорил, сколько выдохнул Тропинин. — Действительно, спираль отважных! Иначе не назовешь! Ну, а в жизни какие они — Сагайдачные?

Костюченко ответил, что всего несколько дней как приехали.

— А вы приглядитесь! Обязательно приглядитесь! — посоветовал Тропинин. — Мне так думается: с мелкой, с малой душой не поднять такой аттракцион!

Аттракцион окончился, но в зале все еще прокатывались вызовы. Взявшись за руки, артисты выходили вперед, и тогда аплодисменты звучали не только громче, но и с особой плотностью. Наклонясь над барьером ложи, Тропинин еще раз внимательно оглядел зал и зрителей, стеной окружавших манеж.

— Нет, не так вы поняли меня, Александр Афанасьевич. К цирковому искусству я питаю чувства верные. И потому давайте условимся. Сделайте все подсчеты, проект эскизный. Тогда и вернемся к разговору о реконструкции. Согласны?

Проводив Тропинина, Костюченко направился за кулисы. B дни перед началом сезона он не раз здесь бывал, придирчиво проверяя, все ли в порядке, все ли подготовлено к приезду артистов. А вот сейчас точно ступил впервые. Те же стены, но уже заполненные жизнью, за один только вечер сделавшиеся обжитыми, теплыми. Отовсюду веселые восклицания, шутки, смех.

— А как же иначе — сказал Петряков (он дожидался директора). — Для артиста нет ничего важнее, как удача на манеже!

С этой-то удачей Костюченко и стал поздравлять артистов, переходя из гардеробной в гардеробную. Постучал и к Сагайдачным. Отворила Анна. Она была еще в костюме гонщика, а Сагайдачный, успев раздеться до пояса, снимал перед зеркалом грим с лица. Он увидел Костюченко и обернулся с усилием.

— Поздравляю, Анна Петровна, — сказал Костюченко. — Вас также, Сергей Сергеевич! — Только тут заметил Гришу. — И тебя хочу поздравить. Гордиться должен родителями! Анна ответила: — Спасибо, — и, обернувшись к мужу, вопросительно взглянула на него. Ее, видимо, смущало его молчание.

Сагайдачный все еще стоял безмолвно. И тогда Костюченко решительно к нему шагнул:

— Вот что, Сергей Сергеевич. Заигрывать или любезности расточать — этого я не умею. И смысла в том не вижу. Неужели нам и дальше исподлобья друг на друга глядеть? Дело-то ведь у нас общее!

Руку протянул. Еще помедлив миг (и Анна ждала, и Гриша глаз не сводил), Сагайдачный ответил крепким рукопожатием.

С того момента, как Костюченко уличил его в незаконной продаже билетов, Филипп Оскарович Станишевский чувствовал себя обеспокоенно. «Только бы без оргвыводов обошлось, — думал он. — Пускай отругает лучше, голову намылит!»

В антракте, отправившись в зал, с особой вкрадчивостью стал обхаживать жену Костюченко. И даже признался восторженным тоном:

— Вы представить себе не можете, Ольга Кирилловна, до чего расположен я к вашему супругу. Александр Афанасьевич во всем для меня образец, пример. Ни в чем не жалеет себя для работы!

— Это-то верно, — вздохнула она и попросила: — Вы хоть сегодня не задерживайте, отпустите его пораньше.

— Ну конечно же. Понимаю. Последнее время почти не уходил из цирка. Соскучились?

— Сегодня у Александра Афанасьевича день рождения, — объяснила Ольга Кирилловна. — Вообще-то мы решили отпраздновать позднее: не до того сейчас и дети в отъезде. А все же хоть остаток вечера хочется вместе побыть!

— Минуты лишней не задержу, — пообещал Станишевский.

После конца представления, шагая вслед за Костюченко по закулисному коридору, соблюдая при этом почтительный интервал, Станишевский всячески старался вернуть себе расположенность директора. Похвалился, что во время представления никаких происшествии в зале замечено не было, что рецензент из газеты, как видно, остался доволен программой: почти не делал заметок.

— Между прочим, Александр Афанасьевич, пора вам и об отдыхе подумать. Артистов поздравили и ни о чем не беспокойтесь больше. Положитесь на меня.

Костюченко после некоторого колебания согласился. Но при этом сурово предупредил:

— Завтра с утра зайдите ко мне. Побеседовать надо. Станишевский не стал уточнять, какого рода предстоит беседа, лишь голову склонил покорно.

Пройдя через зал — опустевший, погруженный в полумрак, — директор цирка вышел в вестибюль. Здесь тоже было темновато. Билетерши, сбившись в углу, пересчитывали выручку от продажи программок.

— Домой отпускаете? — шутливо обратился к ним Костюченко.

— А чем же, товарищ директор, вы хуже других? — бойко откликнулась самая молодая и отодвинула дверной засов. — Покойной вам ночи!

Шагнув в плотный уличный мрак (фонари перед цирком были уже погашены), Костюченко сокрушенно подумал о том, что за весь этот вечер не уделил жене ни малейшего внимания. «Нехорошо! От рук отбился!»

И вдруг услыхал негромкое:

— Саша!

Это была жена. Она терпеливо дожидалась.

— Олюшка? И не надеялся я! Она сказала:

— Идем скорей! Тебе надо отдохнуть! Двинулись в сторону от цирка. Но и теперь, когда остался он позади, связанные с ним заботы не сразу отпустили. Перебирая их в памяти, Костюченко вспомнил о Станишевском: «Ишь грязь какую затевал. На случай непредвиденных расходов, Видно, при Князькове сходило с рук!»

— Что же ты, Саша, молчишь? — напомнила о себе Ольга Кирилловна. — Между прочим, утром — ты еще спал — звонили Фирсовы. Обижаются, что позабыли мы их. Я обещала зайти.

— И я. Я тоже зайду, — поспешил заверить Костюченко. — Теперь-то время у меня найдется.

С подполковником Фирсовым и его семьей он познакомился еще в первые послевоенные годы. Вместе служили в одном из южных округов, почти одновременно сюда, на Урал, получили перевод. Не только с Фирсовым, но и со многими другими недавними своими однополчанами Костюченко, со времени циркового директорства, встречался редко. И не потому, что испытывал какую-либо неловкость. Новые дела навалились выше головы.

— Теперь-то обязательно навестим, — вторично пообещал Костюченко. — А как тебе, Оля, программа понравилась?

— Все-то ты о цирке, — упрекнула она, но тут же добавила: — Я с интересом смотрела.

— То-то же! Согласись, программа сильная. Тропинин нынче смотрел. Тоже считает, что сильная.

Вечер был поздним, а потому и тихим. К тому же суббота. В такие вечера заводские зарева ослабевают. Отчетливо мерцает звездная высь. Вид этих звезд, привольно раскинувшихся по небу, переменил ход мыслей Костюченко: они сделались замедленными, более спокойными. Когда же, переступив домашний порог, увидел вокруг себя неизменную, устоявшуюся обстановку — и впрямь почувствовал себя так, точно воротился из какого-то многотрудного, затянувшегося пути.

С тех пор как дочь и сын уехали, Ольга Кирилловна накрывала на стол на кухне: для двоих там вполне хватало места. В этот же вечер изменила обыкновению, и Костюченко обнаружил стол, накрытый в комнате, а перед своим прибором цветы.

— Ух ты! По какому случаю?

— Саша! — с легким укором сказала Ольга Кирилловна, и он сконфуженно хлопнул себя по лбу:

— Поверишь ли, совсем забыл. Из-за меня?

— День твоего рождения, — подтвердила Ольга Кирилловна. — Мы с тобой условились отложить праздник. И все же мне захотелось, чтобы хоть так, хоть по-скромному.

Сама налила вино и предложила тост:

— Чтоб тебе хорошо было, Саша!

— Правильно, Оля, — чокнулся он. — Другими словами — интересно. Мне, когда интересно, — всегда хорошо!

Обычно неприхотливый в пище, едва замечающий, что стоит на столе, — в этот вечер, за этим нежданно праздничным ужином, Костюченко с жадностью набросился на еду, все казалось ему удивительно вкусным, все расхваливал и даже графинчик до дна осушил. Ольге Кирилловне вспомнились прежние армейские времена. Возвращаясь домой после многодневных лагерных учений, Костюченко, так же как и сейчас, продолжал сохранять до конца неизрасходованную, беспокойно теснящуюся в нем энергию. В таких случаях он позволял себе выпить больше обычного, но не хмелел, лишь краска отчетливее проступала на обветренном лице.