Благодаря этому погружению в культурный тезаурус эпохи достигается концептуальная чистота эксперимента. Концепция не навязывается читателю, а возникает как бы сама на основе прочитанного, как бы увиденного своими глазами. Помимо того, что исторические имена воссоздают и поддерживают историческую достоверность повествования, они облегчают прочтение намеков и отсылок в «новых» именах: Иисус, Варрава, Матвей угадываются. Личные имена других исторических героев романа зашифрованы или модифицированы. И это, безусловно, новаторский, сознательный прием.

Исследовавший источники древних глав А. Зеркалов в «Евангелие от Михаила Булгакова» пишет: «Цементируют все здание достовернейшие исторические детали, соединяющие большие и малые элементы каркаса… Именно детали дают ощущение исторической достоверности, настолько мощное, что выдумку почти невозможно вычленить. Отличительная черта его фантастического метода – диффузия исторических деталей в материал повествования» (Зеркалов 2006: 144).

Совершенство Иешуа в абсолютном отсутствии зла: ненависти, агрессии, зависти и мстительности, - даже в мыслях. Это свидетельство того, что Иешуа принадлежит иному царству, царству истины. Много вы видели людей, не грешащих даже в мыслях и ни разу не солгавших? Такого, как Иешуа, и искушать бессмысленно, поэтому сцену искушения Воландом Иешуа, которая была в ранних редакциях, автор убрал.

«Бродяга», «лгун», «разбойник», «сумасшедший» - такими эпитетами привычно награждает подследственного Пилат, для которого не римляне, безусловно, люди низшего сорта. Римляне, наследники великой греческой культуры, цивилизованные люди, которым в сознании Пилата противостоят дикие темные фанатичные иудеи. А этот еще и бродяга из города Гамалы, с окраины Иудеи. (Синоптическая версия – отказ Христа от ответа на вопрос откуда он)

…прокуратор поглядел на арестованного, затем на солнце, неуклонно подымающегося вверх над конными статуями гипподрома, лежащего далеко внизу направо, и вдруг в какой-то тошной муке подумал о том, что проще всего было бы изгнать с балкона этого странного разбойника, произнеся только два слова: «Повесить его!» Какое презрение в этой фразе!

Комментируя сцену допроса Иешуа, А. Зеркалов акцентирует внимание на том, что источниками того, что сообщает о себе Иешуа, могли послужить Талмуд (книга «Авода Хара») и исторические хроники. Талмуд характеризует Иисуса как презираемое существо: мать блудница, отец сириец – что может быть оскорбительнее для иудея?

Таким образом, на балконе дворца Ирода Великого встретились два человека, находящиеся на разных социальных полюсах, представляющие различные культуры. Очень богатый человек и нищий; властный сановник, наместник римского кесаря и оборванный абсолютно бесправный бродяга. По натуре они также противоположны: жестокий, иногда свирепый Пилат и альтруист, называющий всех людей «добрыми», циник и романтик. Говорят они сначала на разных языках. Обращение «Добрый человек!» - дерзость для Пилата и демонстрация расположения для Иешуа. Он просто не знает, как обращаться к Пилату. С сановниками такого высокого ранга ему не приходилось общаться. «Добрый человек» он произносит автоматически, а к обращению Игемон привыкает с трудом. Игемон – слово греческое, обозначающее владыка, правитель.

Разница культур огромна. Метафорическое иудейское сознание («рухнет храм старой веры и создастся храм новой истины») сталкивается с рациональным, реалистически-приземленным сознанием римлянина: призыв к разрушению храмового здания.

Уклонение от прямого ответа – другая дерзость для Пилата с его ориентацией на порядок и субординацию, и нормальная коммуникативная реакция для иудея.

Резкий поворот в развитии диалога происходит тогда, когда Пилат понимает, что перед ним стоит человек не менее образованный, чем он сам. Знание греческого языка повышает статус допрашиваемого в глазах Пилата. Он приказывает развязать подследственному руки.

Поощряемый этим, Иешуа из испуганного, избитого кентурионом Крысобоем пленника превращается в человека, абсолютно естественного в своем поведении и речевых реакциях, альтруиста по натуре и по убеждению. В приведенном ниже отрывке диалога Пилата не столько поражает собственное внезапное исцеление, сколько совершенно иная коммуникативная установка и манера поведения допрашиваемого.

- Зачем же ты, бродяга, на базаре смущал народ, рассказывая про истину, о которой ты не имеешь представления? Что такое истина?

И тут прокуратор подумал: «О, боги мои! Я спрашиваю его о чем-то ненужном на суде… Мой ум не служит мне больше…» И опять померещилась ему чаша с темной жидкостью. «Яду мне, яду…»

И вновь он услышал голос:

- Истина, прежде всего, в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти. Ты не только не в силах говорить со мной, но тебе трудно даже глядеть на меня. И сейчас я невольно являюсь твоим палачом, что меня огорчает. Ты не можешь даже и думать о чем-нибудь и мечтаешь только о том, чтобы пришла твоя собака, единственное, по-видимому, существо, к которому ты привязан. Но мучения твои сейчас кончатся, голова пройдет.

Иешуа как бы забывает, что он на допросе у самого вспыльчивого и жестокого прокуратора Иудеи. Потому что он не видит прокуратора. Иешуа разговаривает с больным человеком, которому нужно помочь. В этом, собственно, и есть истина. В доброте. Массовое прямое толкование предложенного Иешуа ответа (истина в больной голове) меня лично изумляет. Очевидно, что сказано это было с целью завладеть коммуникативной инициативой, заставить слушать Пилата нечто важное, о чем Иешуа хотел с ним поговорить. Иешуа нарушает канон допроса и правила конвенционального поведения на суде. При этом его человеческая реакция – помочь страдающему - совершенно естественна, он чувствует себя абсолютно свободным. «Он излучает свободу», - как справедливо отмечает М. А. Бродский (Бродский 1996: 19).

Это «выпадение» из реальных предлагаемых обстоятельств – тоже есть черта инфантильного сознания, сознания, свободного от условностей. Так бывает у маленьких детей, не осознающих, где они находятся. «Хочу мороженого!» - во время спектакля, например. Как отметил в своем исследовании П. И. Болдаков, «Мотив ребенка появляется как предостережение для сохранения связи с исходным условием и состоянием. Отсюда в образе Иешуа Га-Ноцри наблюдается архетип младенца» (Болдаков 2005: 119). Очень точно. Предостережение Пилату, который не смог его понять. Но не нужно забывать, и читатель не забывает ни на минуту, что перед нами взрослый и даже мудрый человек.

«Все люди добрые» - есть результат серьезных размышлений и философских исканий и это утверждение очень органично для героя. Иешуа верит в Бога и верит в людей. Две неколебимые веры ведут его по жизни. Поэтому стремление оправдать всех и даже «грязного предателя» Иуду – «добрый и любознательный человек», естественно для Иешуа. Да, конечно, «из греческих книг», в том числе, этот постулат. Платон, греческие гуманисты подготовили философскую почву для появления такого учения, как христианство. Идеи чистоты и доброты, заложенной в человеке и проявляющейся в полноте своей в детском возрасте, были высказаны еще греческими философами. Вопрос о том, «Что есть истина?», имеет те же гностические корни. Поэтому Иешуа должен был знать греческий. Именно эту мысль Михаил Афанасьевич оставил в рабочих тетрадях 1938-39 гг., ссылаясь на Фаррара: «Спаситель, вероятно, говорил на греческом языке…» (Фарр. С. 111) (Цитируется по кн. В. Лосева «Неизвестный Булгаков» - М., 1993)

Расхождению образа Иешуа Га-Ноцри с каноническим образом Иисуса Христа посвящены десятки исследований, как русских, так и зарубежных. И. Л. Галинская в своем обстоятельном обзоре, посвященном этой теме («Древние» главы романа «Мастер и Маргарита» в восприятии Булгаковедов), выделяет три группы соответственно с занимаемыми позициями. Первые (В. Лакшин, В. Завалишин, Л. Ржевский, А. Краснов) прямо отождествляют Иешуа с евангельским Иисусом. Другие (Е. Стенборк-Фермор, Э. Эриксон мл., ) обращают внимание на расхождения в трактовке образа, созданного Булгаковым с каноническим образом Христа. Третьи не определились. К ним отнесены В. Я. Лакшин, И. Ф. Бэлза, Н. Утехин и др. Было высказано мнение о том, что в романе два образа Иисуса: тот, о котором говорит вначале Воланд, канонический, евангельский и Иешуа – художественный (Немцев 1991). А. П. Казаркин полагает, что образ Иешуа создан на основе книги Э. Ренана «Жизнь Иисуса» (Казаркин 1988).