ЭЛЛИ: Я далеко не сразу стала называть ее Джилиан. Сначала — по телефону, потом — в разговорах с другими людьми, когда речь заходила о ней, и только потом — в разговорах с ней. Она из тех людей, с которыми не легко перейти на «ты». Очень собранная, очень уверенная в себе. И потом, она меня старше почти в два раза. То есть, я так понимаю, что ей чуть за сорок. Я не спрашивала, сколько ей лет. И не спрошу никогда в жизни. Хотя я уверена, что если бы я спросила, она бы ответила прямо, как есть.

Вам бы надо послушать, как она разговаривает по телефону. Я никогда не решусь сказать кое-что из того, что говорит она. То есть, она говорит всю правду, но от этого только хуже, правильно? Видите ли, среди наших клиентов немало таких, которые отдают нам картины в тайной надежде, что где-нибудь в уголке этой бездарной мазни, под слоем краски, обнаружится подпись Леонардо да Винчи и они сразу разбогатеют. Да, именно так — и таких немало. У них нет никаких доказательств, есть только предчувствия, и они почему-то уверены, что если отдать картину на реставрацию и экспертизу, то эти предчувствия обязательно подтвердятся. Они за это и платят, правильно? Как правило, все ясно сразу, стоит лишь посмотреть на картину, но Джилиан не любит делать поспешных выводов и поэтому не говорит им сразу, что их надежды напрасны, а поскольку она этого не говорит, их надежды перерастают почти в уверенность. Но, в конце концов — в девяноста девяти случаев из ста, — ей приходится сказать им правду. И некоторые клиенты воспринимают такой ответ как удар кулаком в глаз.

— Нет, боюсь, что нет, — говорит она.

Далее следует продолжительные возмущенные вопли на том конце линии.

— Боюсь, это никак не возможно.

Опять — продолжительное возмущение.

— Да, это может быть копия с утерянного оригинала, но все равно это было не раньше 1760-х. Самое раннее — 1750-е.

Возмущение уже не столь продолжительное.

Джилиан:

— Можете называть это желтым кадмием, если хотите, хотя кадмий открыли только в 1817-м. Такой смеси желтого не существовало до 1750-го.

Непродолжительное возмущение.

— Да, я «всего лишь» реставратор. Что означает, что я могу определить возраст картины по определенным параметрам, исходя из состава красок. Существуют другие способы, как узнать возраст картины. Например, если вы не профессионал, а любитель, у вас может быть «определенное чувство» к картинам и вы вольны назначать им свидания в любое удобное время.

Обычно на этом они затыкаются, что неудивительно. Обычно, но не всегда.

— Нет, мы сняли верхний слой краски.

— Нет, мы провели анализ всех слоев краски вплоть до холста.

— Нет, вы согласились на это.

— Нет, картину мы не «испортили».

Она остается невозмутимой. А в конце говорит:

— У меня есть одно предложение. — Она делает паузу, чтобы удостовериться, что ее слушают. — Когда вы заплатите нам по счету и заберете картину, мы пришлем вам полный отчет и анализ краски, и если он вам не понравится, вы его сожжете.

На этом, как правило, разговор и заканчивается. Джилиан вешает трубку с видом — каким? — не то чтобы торжествующим, но очень в себе уверенным.

— Он к нам нескоро еще обратится, если вообще обратится, — говорю я, частично имея в виду: а ты не отпугиваешь ли клиентов?

— Я не буду работать на таких идиотов, — говорит она.

Может быть, вы считаете, что работа у нас спокойная, академическая, но и тут тоже бывают свои напряги. Человек покупает картину на каком-нибудь провинциальном аукционе, его жене она нравится, эта картина, и потому что она вся темная и изображает библейскую сцену, он решает, что это Рембрандт. А если нет, тогда «кто-то вроде Рембрандта», как он это определяет, как будто есть такой человек, «вроде Рембрандта». Он заплатил за картину 6000 фунтов и рассматривает реставрацию и экспертизу в качестве прибыльных инвестиций, каковые должны превратить первоначальные шесть в шестьдесят, если вообще не в шестьсот тысяч. И ему не нравится, когда ему говорят, что в итоге он получил должным образом отреставрированную и очищенную картину, которая стоит все те же 6000 фунтов, если, конечно, найдется кто-то, кто столько заплатит.

Она очень прямой человек, Джилиан. И она хорошо распознает подделки. И в картинах, и в людях. И раньше, и теперь.

ОЛИВЕР: И вот еще что забавно. Я отвез вверенных мне утяток в местное заведение по насильственному кормлению малышей, где этим милым пушистым малюткам нежно массируют горлышки, пока Большая и Мудрая Утка изливает им в ротики потоки знаний, как потоки зерна. Квартира выглядела так, словно лары и пенаты[46] ушли в многодневный загул, и мой художественный порыв низвести хаос к порядку выразился в следующем: я положил несколько грязных тарелок в раковину, после чего крепко задумался, чем заняться: попробовать все-таки одолеть сборник неиздававшихся при жизни автора коротких рассказов Салтыкова-Щедрина или устроить себе обстоятельную мастурбацию часа этак на три (и не зеленейте от зависти, это я так шучу), — как вдруг пронзительные борборигмы[47] телефона вернули меня к реальности внешнего мира, как это нелепо определяют философы. Может быть, это кто-нибудь из голливудских продюсеров, который не может заснуть от мысли, что мой сценарий еще не готов, и вот он мучается, бедняга — ночной лемур Малибу, потто обыкновенный из Бел-Эйра? Или, что более вероятно, это моя дорогая moglie[48] с каким-нибудь меркантильным напоминанием о том, что в ближайшее время — то есть, не то чтобы очень в ближайшее, но уже скоро — у нас закончится жидкость для мытья посуды. Но реальность — и в этом аспекте философы уходящего тысячелетия были пугающе правы — в который раз оказалась совсем не такой, какой я ее себе представлял.

— Привет, это Стюарт, — сказал чопорный самодовольный голос в трубке.

— Хорошо тебе, — ответил я со всей резкой горечью утренней меланхолии. (Вы не замечали, что подавленное настроение всегда особенно мрачное по утрам? У меня есть даже своя теория на этот счет. Разделение дня, которое всегда одинаково и неизбежно: рассвет, утро, полдень, время от полудня до вечера, сумерки, ночь, — являет собой настолько очевидную метафору человеческой жизни, что при приближении войлочных сумерек, когда непроглядная ночь уже совсем скоро сотрет все краски, вполне простительно призадуматься о хрупкости, бренности и тщете всего сущего и о неотвратимом конце; а ранним вечером, когда эхо полуденных пушек гремит звоном в ушах, вполне логично подумать о прошлом, это время хрустящей кукурузной tristesse,[49] кисломолочного отчаяния, время внутренних противоречий prima facie.[50] И в предчувствии этих противоречий утро вгрызается в нас, словно острые зубы бешеной собаки, и ирония пузырится, как пена.)

— Оливер, — повторил голос, явно расстроенный моим ответом. — Это Стюарт.

— Стюарт, — тупо повторил я и вдруг понял, что мне нужно протянуть время. — Прошу прощения, мне послышалось — Стюард.

Он ничего не ответил на это. Он спросил:

— Как жизнь?

— Жизнь, — сказал я, — в зависимости от того, как ты воспринимаешь окружающую реальность, либо величайшая из иллюзий, либо единственная настоящая «жизнь», данная тебе в ощущениях.

— Узнаю старину Оливера. — Он восхищенно хихикнул. — Ты ни капельки не изменился.

— А это, — парировал я, — есть предмет для дискуссии как философской, так и физиологической. — Я выдал ему сжатое резюме концепции полного обновления клеток и подсчитал вероятный процент ткани — в биологическом смысле слова, — оставшейся на данное время от прежнего артефакта, которого он знал как Оливера сто лет назад.

— Я подумал, может быть, встретимся?

И только тогда до меня дошло, что это никакая не фантасмагорическая эманация моего утреннего настроения и даже не международный звонок — что явилось бы подтверждением тезиса, что «мир» воистину таков, каким его воспринимает большинство. Стю-малыш — мой малыш Стю — вернулся в город.

6. Просто Стюарт

СТЮАРТ: Похоже, Оливер слегка обалдел, когда я позвонил. Ну, наверное, это и не удивительно. Человек, который звонит, всегда больше думает о человеке, которому он звонит, а не наоборот. Есть люди, которые, когда звонят, говорят: «Привет, это я», — как будто в мире есть только один человек с именем «я». Хотя, как ни странно, обычно ты понимаешь — пусть тебя это и раздражает, — кто этот «я», который тебе звонит. Так что, в каком-то смысле, «я» и вправду есть только один.