Вижу, что я увлекся. Просто, когда я начинаю об этом говорить… ладно, ладно, я понял намек. В общем, я осел в Балтиморе и несколько лет занимался распределением продуктов питания органико-биологического производства. Потом устроил себе отпуск на две недели и поехал в Англию. На самом деле, отдыхать я умею не очень, устаю от безделья, так что я принялся изучать местную розничную торговлю и системы доставки, и, честно признаюсь, все это повергло меня в состояние легкого шока. Поэтому я решил вернуться и обосноваться здесь. Собственно, так я и жил потом.
ОЛИВЕР: А потом, а потом… в старое доброе время по Гринвичу.
Вот ведь забавно: мы говорим «старое доброе время». А ведь время совсем не доброе. Оно норовистое и злое. Да, время именно злое. И капризное. Капризная субретка-обманщица — Время. Большую часть твоей жизни она еле-еле волочит ноги и надувает губки, а потом — когда наступает «счастливый час», тот лучезарный момент, когда удача и радость все-таки посетили твой скромный дом, — она проносится мимо, как официантка на роликах. Возьмем, к примеру, счастливый час, который начался в то мгновение, когда я благоговейно преклонил колени и поклялся к любви и верности ma belle.[33] Откуда мне было знать, что все это счастье закончится в тот достославный момент, когда мыс вами расстались в последний раз? И кто знает, когда эта кокетливая шалунья с подносом над головой снова объявит счастливый час? Признаюсь, когда мы вернулись в Англию, первое время все было плохо — пресно и плоско, как равнины Голландии. А потом появилась Мари. То есть, сначала благовещение о Мари, а потом и сама Мари. Она — наша маленькая Сингапурская петля. Сингапурская Петелька.[34]
Да и потом тоже было немало веселья на нашей ярмарке, шумного плеска у водопоя. Иными словами, поводов для депрессии все равно хватало. Смерть отца, например. Это был действительно тяжкий день. Безысходный. Вдумчивые энциклопедисты, специалисты в душевных расстройствах, серьезные калибровщики Angst’a[35] сделали вывод, что стресс от смерти отца сродни стрессу от переезда на новую квартиру. Может, они это определили другими словами, и тем не менее. Что касается лично меня, то я больше переживал не за потерю отца семейства, а за потерю ковра на лестницу и настольной лампы с утенком Дональдом на абажуре.
И не надо делать такое лицо. Вы же не знаете моего папеньку, правда? Но если вдруг — я сомневаюсь, конечно, но вдруг, — вы его знаете, то все равно, он был не вашим отцом, а моим, старый подлюга. Бил меня хоккейной клюшкой буквально с самого раннего детства, едва меня отняли от груди. Или это была не клюшка, а бильярдный кий? И все потому, что я был очень похож на мать. Все потому, что она умерла, когда мне было шесть лет, и отец не мог смотреть на меня спокойно — сразу же вспоминал ее. Мое с ней сходство его задевало. О, предлоги всегда находились: моя нарочная дерзость и наглость — и ненарочная тоже; скажем так, наглость экспромтом, — плюс мои усердные пироманские поползновения, но я-то всегда понимал, в чем дело. Он был холодным, бесчувственным человеком, мой папенька. Холодным, как рыба. Этакий старый палтус. Он курил трубку, чтобы скрыть рыбный запах. А потом, в один прекрасный день, его чешуя высохла, а жабры затвердели, как засохшие рисовальные кисточки. В завещании он выразил пожелание, чтобы его кремировали, но я устроил ему роскошные похороны на перекрестке дорог с колом в сердце — чтобы уже наверняка.
Свое «поместье» — это я так с иронией говорю, «поместье», на самом деле делянка под огород: речь о медных грошах, а не о золотых муидорах,[36] — он оставил Софи и Мари. Особо оговорив, чтобы вышеупомянутого Н. Оливера Рассела даже и близко не подпускали к мулле. Он также оставил письма своим вышеупомянутым внучкам, где объяснил — почему. Конверты, скажем так, были слегка осмолены.
Внутри была жуткая смесь магического реализма и откровенного пасквиля. Ради детей я их выбросил в ближайший oubliette.[37] Жена меня опозорила — она плакала на похоронах. Очевидно, что в садке для престарелых рыбешек, где монсеньор Палтус влачил свои годы заката, имела место локальная вариация мировой скорби, и в крошечной раке для мощей было с верхом костей-имплантантов и зубных протезов, вопиющих о вере в воскрешение тела Волнующая концепция в лучшие времена, но в тот конкретный момент — трансцендентально кошмарная. Джилиан, без сомнения, находила все это странно трогательным. Вот она и рыдала, хотя я очень просил ее успокоиться. Потом, вернувшись в садок для престарелых рыбешек, мы долго выслушивали проникновенные речи об отчаянных папиных подвигах с ходильной рамой и калоприемником. Я тоже сказал свое слово. Как это обычно бывает, отделался общими фразами.
Кажется, я слегка уклонился в сторону? Ну, таковы преимущества устного повествования. Не ругайте меня, пожалуйста, в последнее время я такой стал впечатлительный. И требую деликатного обращения. Итак. Подведем краткий итог последнего десятилетия á la façon de Стю.[38] Мы уехали из Франции. Джил увезла нас туда; Джил увезла нас обратно. Я уже, кажется, говорил, что в любом браке один — обязательно спокойный, а второй — агрессивный? Наш маленький пряничный домик в деревне продали какому-то скупердяю-бельгийцу. Увы, не кому-то из шести знаменитых. Что было дальше, вы догадаетесь без труда. Как сказал бы Стюарт, человек из рекламного ролика о страховании жизни: когда ты уходишь с рынка недвижимости, вернуться назад будет сложно. Тут ты прав на все сто, Стю-малыш. Идиллическое, согретое солнцем пристанище в Лангедоке с большим окультуренным огородом «потянуло» в денежном эквиваленте на пятьдесят процентов хибарки с трубой на окраине Лондона, о размерах которой мне даже стыдно упоминать. Без компаса отсюда не выберешься — у нас тут даже почтальоны теряются. Иногда проезжает автобус — если кто-нибудь из разозленных местных решается на угон и под угрозой физического насилия заставляет водителя исполнить свои непосредственные обязанности.
Благословленный наш союз благословился еще раз вторым ребенком. Мари, сестренка Софи. Как мои маленькие любят папу. Льнут ко мне, словно мокрая занавеска в душе. Софи — очень серьезный ребенок, любит, чтобы все было правильно и безупречно. Мари — настоящая маленькая мадам.
Я что, уже раньше использовал это сравнение? Насчет занавески в душе? А то что-то вы как-то странно смотрите. Издержки профессии эстрадного артиста, развлекающего почтенную публику. Ты разбрасываешь bon mots,[39] как bonbons, и время от времени в первых рядах обязательно будет кто-то, кто швырнет в тебя фантиком. Эй, ты, эту конфетку мы уже кушали. Послушайте, в мире все-таки ограниченное количество сортов карамели. А то вы скоро начнете бурчать, что все книги суть всего-навсего вариации одних и тех же исходных сюжетов. Мне следует это учесть при написании сценария, над которым я в данный момент работаю. Прорабатываю в голове, скажем так. Да, я согласен признать, что среди моих артистических начинаний за последние десять лет были проекты, достаточно triste.[40] Периодически я возвращался к тому, что уже было — как пес возвращается к своей блевотине, — а именно в английский колледж мистера Тима, и все для того, чтобы в поте лица своего заработать лишнюю драхму и положить дополнительный голубец на тарелку домашним. Но боюсь, что Оливер не слишком подходит на роль нормального служащего на полный рабочий день, пять дней в неделю. Не силен в нем дух «с девяти до пяти».
Но за морем, но за морем он цветет, как лавр зеленый. Может, я просто более наблюдательный, что замечаю такие вещи? За все эти годы, как мы вернулись в Londinium Vêtus[41] из Страны, что не знает брюссельской капусты, я не устаю поражаться, насколько — может, мы как-нибудь обойдемся без этого слова? но нет, кажется, без него никак, — итак, насколько вульгарным стал в последнее время разрыв между успехом и неудачей. С одной стороны — мощные внедорожники: Charger, Thruster, Cruiser и пижонские Superturbo. С другой — худосочные разносчики пиццы на мотороллерах, которые стыдливо подправляют пальчиком маслинки на пицце, когда те сбиваются на одну сторону при преодолении препятствий в виде «лежачего полицейского». Бесцеремонным властям высоко-высоко над уличным движением даже и в голову не придет подумать о каких-то разносчиках «Четырех времен года» с дополнительной порцией лука и помидорами, ни в коем случае не с томатной пастой, а именно со свежими помидорами, и еще обязательно с пеперони и зеленым горошком. Их это ни капельки не волнует. У них есть дела поважнее. Если лицемерие — это порок в нагрузку к добродетели, то стиль — это роскошь в нагрузку к бедности. То есть, так было раньше. А теперь — нет.
