Потом была долгая пауза. Наконец, доктор Харриес, которая на протяжении всех этих шестнадцати минут была абсолютно нейтральной и не высказывала никаких суждений, спросила:

— Стюарт, вы не хотите об этом поговорить?

И Стюарт ответил в своей этой чопорной манере:

— Нет, не хочу. — После чего встал и ушел.

— Ну и что вы на это скажете? — спросила я.

Психолог мне объяснила, что по правилам для практикующих специалистов она не должна высказывать никаких выводов или давать советы, если не присутствуют оба партнера. Я хотела просто узнать ее мнение — просто мнение, блин, — но даже в этом мне было отказано.

Так что я тоже ушла, и вовсе не удивилась, когда увидела, что Стюарт ждет меня в машине. Он отвозит меня домой, и по дороге мы обсуждаем дела в ресторане. Как будто он на меня не обижен — и, я так думаю, он действительно не обиделся. Просто ему хотелось скорее оттуда уйти.

Я попробовала еще раз, последний. В тот же день, вечером. Я спросила:

— Стюарт, это ты сделал? Ну, с Джилиан?

И он сказал:

— Нет.

Я ему верю. Я хочу сказать, это важно. Я верю ему абсолютно. Я просто его не знаю. Что он за человек? Он — замечательный человек, которого можно любить, если только не задаваться этим вопросом.

ОЛИВЕР: Помните миссис Дайер? Мою консьержку и Цербера в доме номер 55, где я окопался через дорогу от новобрачных Хыозов (как я ненавидел это множественное число!). Там в саду было больное дерево, араукария чилийская, а калитка натужно скрипела и тоже явно недомогала. Я предложил починить калитку, но миссис Дайер сказала, что с ней все в порядке. В отличие от moi.[97] Я был болен душой, и миссис Дайер очень трогательно обо мне заботилась. К тому времени страницы ее собственной жизни уже подгнили и покрылись пятнами от старости; голова сидела на шее, как поникший подсолнух на тонком стебле; ее белые волосы уже начали выпадать и напоминали кро-.

шащееся безе. Со щемящей нежностью я смотрел на ее зарождающуюся тонзуру, отдушину в корочке на пироге.

Внезапный страх: а вдруг она умерла, и в том доме теперь живет какая-нибудь самоуверенная молодая семья, которая перекрасила ее охряную дверь, повесила деревянные жалюзи у нее на окнах и срубила дерево, чтобы освободить место под парковку своего семейного автомобиля? Пожалуйста, миссис Дайер, не умирайте. Будьте там. Для меня. Я вас очень прошу. Смерть тех людей, которых мы знали лишь мимоходом, задевает нас не так сильно, как смерть людей близких, она задевает другую ноту — скорее челесту, нежели могучие колокола, — и все-таки она тоже печалит нас, хотя бы как метка безжалостного предательства времени. Смерть людей близких — это «жизненное событие»,[98] как это называется у психиатров, и оно отражается на твоей жизни; а смерть тех, чьи инструменты сыграли лишь краткие единичные партии в оркестре твоей жизни, заставляет тебя задуматься о бренности смертного существования вообще.

Я очень надеюсь, что миссис Дайер еще жива. Пусть ее чахлая араукария зеленеет, цветет и пахнет, и пусть ее голова-подсолнух гелиотропически повернется, когда Оливер позвонит ей в дверь.

ДЖИЛИАН:

— Интересно, а кто жил здесь раньше, — сказала Софи.

— Разные люди, — ничего другого мне в голову не пришло.

— Куда они, интересно, уехали, — добавила она. Это был не вопрос. Как, впрочем, и первая фраза, но меня почему-то потянуло оправдываться. И еще мне вдруг захотелось, чтобы Стюарт сейчас был здесь. Он знает ответы на эти вопросы, которые не вопросы. В конце концов, это была целиком и полностью его затея. Он нас в это втянул.

Нет, мы сами себя втянули.

Нет, это я нас втянула.

У меня есть несколько способов, как с этим справиться. В частности — выйти на улицу и посмотреть по сторонам. Это самая обычная улица, ну, вы знаете: около сотни домов, по пятьдесят на каждой стороне, просто ряды стандартных домов, совершенно непримечательных, в позднем викторианском стиле. Высокие, узкие дома из этого желто-серого лондонского кирпича. Полуподвал, три этажа, дополнительные комнаты на промежуточных лестничных площадках. Крошечный садик перед домом, за домом — садик чуть больше, тридцать на тридцать футов. И я говорю себе: это — всего лишь один из сотни типовых домов на этой улице, один из тысячи в районе, один из сотни тысяч в Лондоне. Так имеет ли значение номер на двери? Ванная и кухня теперь другие, отделка тоже изменилась, теперь моя студия будет не на самом верху, как раньше, а между первым и вторым этажом, так что ощущение будет другое, и если в доме найдется что-то, что напомнит мне о прошлом десятилетней давности, я это сразу же упраздню — сама возьмусь за малярную кисть, если так будет нужно. Но, в любом случае, из-за девочек дом воспринимается совершенно по-новому. И завести кошку — это хорошая мысль. Все новое — это хорошая мысль.

Вы скажете, я уклоняюсь от реальных проблем? Может быть. Но, по крайней мере, я знаю, что делаю. В конце концов, все так живут, разве нет? Зачем усложнять себе жизнь? Все так живут — уклоняются от каких-то проблем, закрывают на что-то глаза, делают вид, что чего-то вообще не существуют, обходят молчанием определенные темы. Это нормально. Это значит, что вы повзрослели и ведете себя по-взрослому. Это — единственный способ жить, если ты занят, если у тебя есть работа, если у тебя дети. Если вы молоды, или у вас нет работы, или если вы очень богаты, если у вас есть деньги, или время, или и то, и другое сразу, тогда вы можете себе позволить — какое бы подобрать слово? — противостоять всему, изучить каждый аспект ваших взаимоотношений с людьми и задаться вопросом: почему я делаю именно то, что делаю? Но большинство людей просто живут и стараются не вникать, почему и что. Я не спрашиваю Оливера о его проектах, и я не спрашиваю его о его настроениях. Он, в свою очередь, не спрашивает меня, устала я или нет, сержусь я или нет, недовольна я или нет и т. д. Хотя, может быть, он не спрашивает потому, что ему просто в голову не приходит спросить.

Садик на заднем дворе тоже совсем другой. Теперь это патио, выложенное красным кирпичом, и немного растений в центре и по периметру. Трава вроде старая, но трава — вещь нейтральная. Вчера я срезала единственные два куста, которые я помню по прошлым годам. Я узнала их потому, что в свое время сама их сажала: будлею, в надежде привлечь бабочек, и Cistus ladanifer,[99] еще один образец непробиваемого оптимизма. Я их срезала под корень, а потом выкопала и корни. Сложила костер и сожгла оба куста. Оливера не было дома, он гулял с девочками, а когда вернулся, увидел, что я сделала, но ничего не сказал.

Вот об этом и речь, теперь вы понимаете.

Стюарт, похоже, решил не обременять нас своим скромным обществом. В качестве подарка на новоселье он прислал нам свиную ногу.

ЭЛЛИ: Новая студия значительно лучше старой. Больше места, больше света. Света было бы еще больше, если бы студию сделали наверху. Больше света и меньше шума. Но, наверное, как раз поэтому они оборудовали наверху свою спальню. Впрочем, это не мое дело.

Я только что закончила картину Стюарта. От чистки она лучше не стала, это точно. Она почему-то меня смущала. Я старалась работать над ней, когда Джилиан не было рядом. Джилиан ничего не сказал по поводу этой картины, только раз выразительно посмотрела, мол, дешевле будет ее сжечь. Я согласно хмыкнула и опустила голову. «Это картина мистера Хендерсона», — проговорила я про себя на тот случай, если бы мне пришлось сказать это ей.

Я позвонила Стюарту на мобильный, как он просил. Он сказал: привози картину и мы сходим куда-нибудь — выпьем. Это было не то чтобы приглашение и не то чтобы приказ, а так — утвердительное предложение. Я сказала ему, какой будет счет.

— Тебе удобнее получить наличными, — сказал он в той же самой манере. Меня не принуждали, но и моего мнения тоже не спрашивали. Я не обиделась. Я понимала: он — взрослый, а я — еще нет. Он сам, должно быть, расценивал свое поведение как вполне нормальное, и, я так думаю, многие люди расценили бы его как вполне нормальное, но для меня это было совсем не нормально. Наверное, к этому привыкаешь, говоришь себе: все так живут, или что-нибудь в этом роде. Но я не уверена, что хочу к этому привыкать. И что когда-нибудь захочу.