— Но вы же заставили меня убрать деньги, — сказала она. — Как делают мужчины.

— Теперь уже нет.

— Разве?

— Да. Теперь они берут наши деньги за половину, а потом ведут себя с вами так, как когда платили за все.

— Неужели?

— Расскажите мне про Китай.

На стене напротив висел цветной слайд с идеализированным восточным пейзажем: водопад, изумрудные деревья, голливудское небо. Благодаря какому-то примитивному приспособлению водопад сверкал и блестел, а облака медленно громоздились по сторонам.

— Ну, на это совсем не похоже, — сказала Джин. Не без иронии отметив про себя деспотичную бесцеремонность Рейчел — ведь она начала, как выразилась бы ее мать, петь за свой ужин.

Они поговорили о Китае и путешествиях, а потом перешли на дружбу и брак. Джин обнаружила, что ей легко и просто обсуждать свою жизнь с Майклом, замечая вспышки ретроспективного гнева в своей молодой подруге, но продолжая с полнейшим спокойствием. Под конец Рейчел сказала:

— Не могу понять, почему вы оставались. Почему это продолжалось.

— Да по обычным причинам. Страх. Страх одиночества. Деньги. Нежелание признать, что ты потерпела неудачу.

— Нет, вы неудачи не потерпели. Раз уехали вы, значит, неудачу потерпел он. Вот чего они не понимают.

— Может быть. И были другие причины. После замужества я слишком потеряла уверенность в себе. Я многого не понимала. Я всегда была не права. Я не знала верных ответов. Я даже вопросов не знала. Но через какое-то время — лет через пять или около того — это начало изменяться. Я была несчастна и мне все надоело, как мне кажется, но всё время я словно бы понимала все больше обо всем. О мире. Чем несчастнее я становилась, тем умнее я себя ощущала.

— А не наоборот ли? Чем умнее вы становились, тем несчастнее себя ощущали, потому что вас бессовестно надували?

— Может быть. Не знаю. Ноу меня возникли суеверные опасения. Я не могу уехать, думала я, потому что если стану менее несчастной, то стану и менее умной.

— И стали, когда уехали?

— Нет. Но суть не в этом. И еще одна причина, которую вы, я уверена, найдете такой же глупой. Вероятно, я не сумею толком объяснить, но я помню, когда это случилось. Мы с Майклом почти не разговаривали; он начинал сердиться, мне становилось скучно; иногда он напивался, а изредка я исчезала — просто чтобы заставить его побеспокоиться за меня, а вернее, чтобы попытаться заставить его беспокоиться за меня. В теплую погоду я иногда весь вечер проводила в саду, только бы не оставаться рядом с ним. Во всяком случае, что-то в этом роде. Как-то я сидела в саду поздно вечером. Дом был весь затемнен, ну, как на войне. Ни облачка, только луна, яркая, будто арктическое солнце. Мы такие луны называли бомбежными… И я вдруг подумала: а зачем он, брак этот? Почему оставаться тут? Почему не ускользнуть насовсем в какой-нибудь теплый вечер? Может, от бессонницы у меня немножко в голове мутилось, но ответ показался очевидным. Я остаюсь, потому что все говорит, что мне надо уехать, потому что оставаться бессмысленно, потому что это нелепость. Ну, как кто-то сказал, что верит в Бога, потому что нелепо. Я это по-настоящему понимала.

— А я не понимаю, — сказала Рейчел. — И, надеюсь, никогда не пойму.

— Не зарекайтесь. Очень утомительно все время быть рациональной.

— Вот почему вы мне и нравитесь, — сказала Рейчел. — Потому что вы никогда не бываете глупой.

Джин улыбнулась и посмотрела вниз. Ей было опасливо приятно.

— Так мило с вашей стороны. Люди всегда считают, что когда вы достигаете моего возраста, то в комплиментах вовсе не нуждаетесь. А старикам они нужны не меньше, чем молодым.

— Вы совсем не старая, — яростно сказала Рейчел.

О Господи. Еще один комплимент. О Господи. Ей нравилась Рейчел, но она ее побаивалась. Такая полная уверенность и сердитость. Много лет назад только мужчины были так уверены и так сердились.

Вот, собственно, почему она уехала, чтобы жить одной. У брака были два магнитных полюса — гнев и страх. Но теперь женщины становились не менее гневными. Джин ставило в тупик, как часто именно женщины, которые наиболее категорично отвергали мужчин, которые обособлялись и жили вместе, которые провозглашали свободу от противоположного пола, казались наиболее гневными. Ведь им же следовало быть наиболее хладнокровными, раз они получали то, чего хотели? Или это была лишь часть какой-то более всеохватывающей ярости на все творение, предлагающее только два выбора, причем один заведомо негодный? Джин чувствовала, что Рейчел спросить про это нельзя — она только рассердится. И еще одно: теперь женщины были сердиты на других женщин. В азийческие времена в том старом мире, где мужчины тиранили, а женщины обманывали себя, где лицемерие использовалось, как лечебная примочка, там, во всяком случае, существовала тайная сообщность женщин, всех женщин. Теперь же — приемлемые идеи, лояльность и предательство. Вот как это виделось Джин. Но, быть может, за свою жизнь вам дано узнать лишь столько-то. Ваши баки вмещают лишь столько-то горючего, и она теряет высоту. Чем ниже опускаешься, тем меньше видишь.

— Вы не против, если я спрошу вас про секс? То есть… — Против обыкновения Рейчел замялась.

— Нет, конечно, нет, дорогая. Да, он продолжался все эти годы, каким странным это ни покажется.

— А с этим… С этим, — снова Рейчел будто не находила слов, — все было в порядке?

Джин засмеялась. Она взяла голубую чашку из неведомого материала, чего-то среднего между фарфором и пластмассой, поколебалась, отхлебнула и прислушалась к странному, надтреснутому звуку, раздавшемуся, когда она поставила ее назад на блюдце.

— Когда я была в Китае, там как раз ввели Новый брачный закон. Помню, я прочла перевод. Очень подробный закон, охватывавший практически все. В нем говорилось, что брак воспрещен, если кто-то из пары болен проказой, и еще в нем говорилось, что убивать младенцев, топя их, строжайше воспрещается. Помню, я читала и думала, а как Партия распорядилась с сексом? Я хочу сказать, она же там регулирует все и вся. Но в законе имелась только двенадцатая статья. — Она сделала паузу, беспричинную.

— Не берусь угадывать.

— Конечно. Статья двенадцатая гласит: «Муж и жена обязаны осуществлять планирование семьи».

Она снова замолчала, на этот раз многозначительно.

— И?

— Ну, полагаю, можно сказать, что наш брак был китайским. Скорее осуществление планирования семьи, чем занятие тем, что вы теперь называете сексом.

— По-моему, это печально.

— Есть многое и похуже. Мы не были исключением. Тогда заключалось много китайских браков. Как и теперь, полагаю. Это не казалось… столь уж важным. Была война, и был мир, и вещи вроде… — Она не сумела подобрать примера. — Вещи вроде Фестиваля Британии…

— Бога ради…

— Извините. Но в виду я имею как раз подобные вещи. Мы не думали, что что-то еще имеет значение. Мы не…

— Вы ляжете со мной в постель? — стремительно спросила Рейчел, опустив голову, наставив на Джин свои кудряшки.

— Ну, дорогая, это очень мило с вашей стороны, но я уже старуха…

— Не трепите меня по плечу. И себя не трепите. — Рейчел яростно хмурилась.

Но Джин все еще отказывалась принимать ее всерьез.

— Только потому, что вы угостили меня обедом…

— Я не шучу.

Внезапно Джин почувствовала себя много старше этой девушки и немножко устала от нее.

— Нам пора, — сказала она. — Попросите счет.

Но в машине она положила ладонь на плечо Рейчел. Некоторое время они ехали молча, только Рейчел иногда материлась на мужчин за рулем. Потом, не глядя на Джин, она сказала:

— Знаете, я не такая беспардонная, как вы думаете.

— Я этого не говорила.

— Я имею в виду — Грегори. Просто есть в нем что-то, что действует мне на сиськи.

— В таком случае вам лучше будет без него.

— Он никогда не думает о том, чтобы быть мужчиной. Я не имею в виду, быть мужчиной в смысле взбираться на пятитысячники и прочее. А просто быть мужчиной. Он об этом не думает. Как подавляющее их большинство. И Грегори не лучше всех остальных. Он просто думает, что соответствует норме.