— Как ты любишь всё усложнять, запутывать, — Егор с усмешкой посмотрел на дружка. — Я вот вижу перед собой конкретную цель и отметаю всё лишнее, чтобы спасти конкретную человеческую жизнь, так сказать, в её априори.

— Кто спорит? Так и есть, — Вадим невесело вздохнул. — Но мне же хочется душу излить, а может просто поплакаться в жилетку. Только вот кому, если не тебе, или вот Кузьме, разве что… А подумалось, как ни странно, вот о чём… — Вадим вопрошающе глянул на Непрядова. — Не кажется ли тебе, что наша лодка только что оказалась в таком же положении, как вся страна? Шла себе прямёхонько намеченным курсом и вдруг — на тебе, сплошная стена — и нет дальше хода…

— Неудачное сравнение, — отвечал Егор, не колеблясь. — Мы же нашли выход и преодолели эту чёртову стену. Так вот и страна, надо полагать, выход найдет. Ведь и не в таких передрягах матушка-Россия побывала.

— Ты оптимист, Егорыч. Ведь мы на эту стену ледяную, на весь этот береговой бардак и неразбериху в базе ещё наткнулись, когда лодку в моря готовили. И болячки наши мы ведь не оставили на берегу и за борт их не выбросили. Они перебрались на борт вместе с нами, как тараканы после переезда на новую квартиру.

— Я реалист, Вадимыч. И не хуже тебя ощущаю тот «нонсенс», в котором мы оказались: с одной стороны, совершеннейший боевой корабль, которому равных нет нигде, а с другой — прогнивший тыл, который толком не может обеспечить этот корабль всем положенным, хотя бы той же нормальной, а не сушёной картошкой. Посему вижу, что теперь не только флоту, но и стране в целом требуется опять капитальный ремонт.

— Вот именно, — Колбенев возбуждённо покраснел. — На флотах Российских непорядок оттого, что всю нашу «легендарную и непобедимую» как в лихорадке трясёт. В экономике — провал за провалом, в политике — друзей от врагов не отличаем. Спрашивается, где же выход?

— Это ты меня спрашиваешь, замполит? — Егор хохотнул. — А где же тогда партия — наш рулевой? Где вожди её прозорливые? Я-то ведь рядовой коммунист и делаю то, что приказывает мне моя присяга, долг и… просто человеческая совесть, наконец.

— Если б я сам знал… — искренне признался Вадим. — Это извечное проклятье наше «Как быть?» и «Что делать?». Мы заблуждаемся, когда пробуем уверовать, что, будучи под водой, многое видим яснее и понятнее из того, что происходит на берегу. Чушь это всё. Мы лишь острее других чувствуем здесь нашу общую боль потому, что оторваны от Родины и зачастую лишь догадываемся, что происходит там, у нас дома.

— А я думаю иначе, — возразил Егор. — Лично во мне, например, замкнутое пространство прочного корпуса генерирует энергию и просветляет мозги. Это уж поверь, а не суди только по себе.

— Ты, Егорыч, из другого теста сделан, нежели чем я. Видимо, есть всё же предначертание судеб, веление высшего вселенского разума, а не только нашего начальства, почему именно ты стал нашим командиром. Может, с кем-то другим, кто послабее, мы бы все давно Богу душу отдали. А ты, командир, просто везучий, или всё же заговорённый какой-то.

— Ни то, ни другое, — опять не согласился Егор. — Даже в сказках любой заговор не вечен, да и в везении дураку однажды может отказать. Я просто очень чётко представляю себе, зачем и ради чего надолго ухожу каждый раз под воду. А всё остальное прикладывается уже как бы само собой. Вопросы «Как быть?» и «Что делать?» меня не волнуют, поскольку и пяти лишних минут на это нет. Я конкретное дело делаю, как умею и как могу.

— Понимаю тебя. В сущности, ведь и мои мысли на сей счёт недалеко ушли от твоих. Однако есть люди, которые всё же пытаются найти хоть какой-то ответ на те самые треклятые вопросы. Слышал, что на Балтике прошлой осенью произошло с большим противолодочным кораблём «Сторожевой»?

Егор кивнул, припоминая, какое смятение в душе у него вызвало известие о том, что в Риге фактически взбунтовалась команда противолодочного фрегата, арестовав своего командира и некоторых офицеров. У многих на слуху было тогда имя замполита со «Сторожевого» капитана третьего ранга Саблина, который переманил на свою сторону часть экипажа и вместе с ним вышел в море, выдвинув при этом руководству страны ряд политических требований. Разумеется, Саблина судили «за измену Родине», а потом, по приговору военного трибунала, расстреляли как предателя, нарушившего воинскую присягу.

— Как военный человек я нисколько не оправдываю поступок Валерия Саблина, — говорил Колбенев. — Но с другой стороны, пытаюсь понять как замполит замполита те побудительные мотивы, которые заставили его предпринять, в общем-то, заведомую авантюру.

— Очень даже опасную авантюру, — уточнил Егор. — Я даже представить себе не мог, что могло бы произойти, случись такое не на обыкновенном БПК, а на лодке с ядерными ракетами.

— Не спорю, поступок Саблина уже сам по себе ужасен. Но с другой стороны, это ведь своеобразная реакция одиночки на то, что происходит в стране и со всеми нами. Хоть и крайне уродливая, но это есть попытка ответить на проклятые вопросы «Как быть?» и «Что делать?» Ведь Саблин всё же человек мыслящий. В политакадемии, надо полагать, не только зубрил, но и прочувствовал классиков марксизма-ленинизма. Ведь раскопал же, что у самого Ленина был когда-то псевдоним «Саблин». Вот и возомнил себя новым мессией. Дескать, дайте мне выступить по телевидению, и я вам всю правду-матку выложу, научу, как надо жить. Вот только не понятно, кого он больше играл: то ли романтика лейтенанта Шмидта, то ли прагматика матроса Вакулинчука?

— А не попа ли Гапона? — с издёвкой спросил Егор. — Саблина не жалко. Я бы такого сам шлёпнул, случись нечто подобное на моём корабле. Собственной рукой! И патронов бы не пожалел. А потом пускай меня судят.

— Не сомневаюсь… такое было бы проще всего. Только болезнь нашу «рассейскую» этим не излечить, а проклятые вопросы так бы и остались без ответа. Кого в этой трагедии действительно жалко, так это матросов со «Сторожевого». Саблин мог рисковать собой, если так хотел, но не другими. Многим он тем самым искалечил жизнь.

— А мне вот не жалко их, — упорствовал Непрядов. — Потому что знали, на что шли. Каждый из нас даёт присягу раз в жизни. Стоит лишь единожды нарушить её и — нет прощенья: предавшему веры не будет никогда. Таким образом, флот или есть, или его нет. А без флота, как и без армии — конец России. Так я это понимаю.

— До сих пор в этом деле много неясного. Мы лишь в силу своего воображения домысливаем то, что могло быть, а может и не могло… Всей правды мы не скоро узнаем. Одни утверждают, что Саблин — изменник, авантюрист, другие почитают его за подвижника и мученика, пожертвовавшего собой ради общего прозрения.

— Праведник, значит? — с прищуром переспросил Непрядов. — А с чего бы это ему в сторону Швеции подвигаться? Пускай даже под видом того, что в Кронштадт ему, якобы, захотелось. Сам посуди, от Ирбенского пролива до шведского Готланда — рукой подать, а до Нючепинга куда ближе, чем до Кронштадта. Как офицер флота, я верю фактам, а не домыслам по поводу благих намерений.

— Что же, факты, как говорится, вещь упрямая. Но мы не можем отмахиваться от того, что произошло, не осмыслив случившегося, не сделав надлежащие выводы. Чтобы всё это однажды не повторилось бы вновь, но уже в более страшной и разрушительной форме… А то получается, кому-то до сих пор невыгодно проливать истинный свет на «дело Саблина». Но меня же матросы об этом часто спрашивают. А я что? С умным видом напускаю тумана и несу всякую околесицу. Оттого что сам до конца не разобрался.

— Думаю, надлежащие выводы «на верхах» не могли не сделать.

— Может быть, но мы-то об этом ничего не знаем. Нельзя же всех нас, которые «на низах» всё время за болванов держать. А жить по двойным стандартам просто уже невмоготу.

Что тебе на это сказать? — Егор на мгновенье задумался. — Слишком разные мы выбираем пути. Одни вот летят к Северному Полюсу, чтобы, в конечном-то счёте, погибать во льдах, а другие зачем-то предпочитают идти в сторону Швеции, чтобы потом «под вышку» попасть. Да мало ли в какую другую беду попадает русский человек? А спасать-то надо и тех, и других…