Отоспавшись, Чижевский появился в кают-компании по обыкновению элегантный и подтянутый. С начальственно-вежливой улыбкой на выбритом лице, благоухая одеколоном, он сел рядом с Егором.

— Ты знаешь, милорд? — по старинке запросто признался он, намазывая на галету сливочное масло. — Мне под водой снятся исключительно вещие сны. И заметь: на берегу иной раз донимает бессонница, ну а здесь — никогда. Просто проваливаешься в цветные и безмятежные тартарары.

— Что ж, в море каждый раз возвращаешься в молодость, — рассудил Егор, — а на берегу, наверно, продолжаешь стареть.

— Но-но! — запротестовал Эдуард. — Ты жене только об этом не говори, а то в момент «дублёра» тебе найдёт. Или же вообще… сбежит, как от меня моя первая благоверная, — и он таинственно подмигнул, мол, знаешь, о ком идёт речь.

— Благодарю за совет, но раньше надо было предупреждать, — с кривой ухмылкой напомнил Егор.

Чижевский хлопнул себя ладонью по лбу, будто и впрямь запамятовал, что с Непрядовым произошло.

— Ах, да! Нас ведь обоих на вороных прокатили…

— Зато теперь у тебя нет причин жаловаться на судьбу.

— Ты знаешь, старик? — Эдуард понизил голос до интимного полушёпота. — А ты ведь прав. Теперь у меня вполне нормальная жена, ну а дочка… — он зажмурился от избытка отцовских чувств, — это просто чудо. Только теперь узнал, что ничего нет слаще, чем поцелуй родного маленького человечка. А как малышенька моя радуется, когда домой со службы прихожу!

— Я понимаю тебя… Дети это ведь наша совесть, пропущенная через фильтры собственных неудач и ошибок. Пожалуй, именно в этом суть их чистоты.

— И заметь, — Чижевский вскинул руку с двумя отогнутыми пальцами, словно клятвенно заверяя, — бездетные семьи всегда ущербны и потому непрочны, ломки и холодны как первый осенний лёд.

На это Егор лишь вздохнул, пряча горькую усмешку. Снова немым укором встал перед ним «сам третей», его собственный сынишка, перед которым нечем было оправдаться за несостоявшуюся семью. Ни в чём не хотелось упрекать Катю. Но он-то не мог не знать, на что шёл, связывая с ней свою судьбу-неудачницу.

— А что Лерочка? — спросил Егор как бы невзначай. — Виделись вы потом?

Эдик помолчал, прежде чем ответить. Очевидно, вопрос не слишком-то был ему приятен.

— Потом, как говорится, суп с котом… Да и какой смысл в том, чтобы встречаться и ворошить прошлое. И того достаточно, что расстались мы вполне мирно, по взаимному согласию, — помешав ложечкой в стакане, заметил. — Слышал, сошлась там у себя в Риге с каким-то глубоким старичком-профессором, божьим одуванчиком от медицины, — и подмигнул, презрительно улыбаясь. — Как в том анекдоте, увлекается платонической любовью после прогулок на свежем воздухе…

По всему чувствовалось, что старая рана всё же не зарубцевалась в его настрадавшейся душе, и потому он с таким пренебрежением, явно привирая, говорил о своей прежней жене. Егор невольно пожалел, что спросил об этом. Чижевский как-то сразу помрачнел и замкнулся, утратив интерес к дальнейшей откровенности. Они помолчали, допивая уже остывший чай.

Глянув на часы, Непрядов с трудом подавил зевоту.

Чижевский отставил стакан и предложил:

— Разреши-ка мне, командир, по старой памяти дублёром постоять ночную вахту, тем более что я хорошо выспался. А то от штабной работы, боюсь, геморрой наживёшь… — и лукаво подмигнул, припоминая присказку:

— Добро, — согласился Егор, снисходительной улыбкой оценивая штабной юмор своего приятеля. — Лютуй себе на здоровье — дублёром Колбенева. Он сейчас правит бал в центральном. Я же, с твоего позволения, пару-тройку часиков приспну, — и предупредил. — Будите, в случае чего.

— Естественно, — Чижевский горделиво тряхнул головой, поднимаясь из-за стола.

Мельком глянув на себя в зеркало, привинченное к переборке, он поправил пилотку, одёрнул китель и лишь после этого шагнул к лазу, ведущему в центральный отсек. Вновь Эдуард был по-старпомовски решителен, властен и неколебим, хотя бы на короткое время отдаваясь своей несостоявшейся мечте, когда-то манившей его на командирский мостик.

Что ж, и это Егор мог понять, про себя ничуть не насмехаясь и не осуждая своего старого соперника. Ведь несбывшаяся мечта тем и хороша, что её вожделенным теплом в мыслях можно согреваться сколь угодно долго. Тогда как исполнившееся желание порой настолько приедается, что не трогает ни ума, ни сердца.

Непрядов крепко устал и хотел спать. Но сразу же завалиться в койку, тем не менее, не спешил. На сон грядущий он по устоявшейся привычке непременно обходил все отсеки. Без этого всё равно спокойно не смог бы уснуть, прежде не убедившись, что на корабле полный порядок.

Стараясь не слишком греметь задрайками дверей и кремальерами лазов, Егор пошёл по отсекам. Все свободные от вахты моряки уже засыпали. Подводная тишина казалась особенно таинственной и гулкой. Даже малейший звук, будто в глубокой сталактитовой пещере, мгновенно разносился по всем закуткам и корабельным «шхерам».

Движение ощущалось забортными шорохами и еле уловимыми всхлипами водяных потоков, струившихся по наружному лёгкому корпусу. Электромоторы неслышно работали на винт. И лодка огромной рыбой перемещалась в немой бездне подводного пространства, пошевеливая плавниками рулей.

Это нескончаемое движение в океанской бездне Егор воспринимал всей своей человечьей сутью. В сознании происходило какое-то невероятно сложное взаимопроникновение собственного биологического естества и одухотворённой корабельной плоти. Даже лодочные системы и кабели становились как бы логическим продолжением командирских кровяных сосудов и жил. Это было нечто схожее с тем фантастическим перевоплощением, какое обыкновенный человек, вероятно, должен был бы испытывать, превращаясь в сказочного богатыря, или в жуткого монстра. Он не стыдился эксцентричных мыслей, потому что не разучился мечтать. Лодка стократ множила его разум и силы. Очень хотелось, чтобы в экипаже разделяли бы хоть сотую долю его убеждённости и чувств. Тогда, думалось, они все вместе действительно были бы под водой удачливы и неуязвимы, будто находясь под покровительством самого «дядьки Черномора»…

Вахта, как и положено, шла своим путём. Люди бодрствовали на боевых постах. Через равные промежутки времени в центральный поступали доклады о состоянии корабельных систем и механизмов. Да и Чижевский, судя по всему, не забыл своё прежнее старпомовское ремесло. Хватка у него по-прежнему оставалась железной.

Во втором отсеке Непрядов заглянул в каюту, где отлёживался больной штурман. Вспомнилось, что это был тот самый закуток, именуемый на флотском сленге «шкафом», который некогда занимал и он сам, еще в пору старпомовской службы. Скупое убранство этого подводного жилья почти не изменилось с тех пор, как Егор оставил его, уезжая на командирские классы. Разве что на переборке теперь вместо графика дежурств висел в той же самой деревянной рамке портрет Пушкина.

В закутке было душновато. Включённая электрогрелка исходила жаром и запахом окалины. Скиба полулежал на кожаном диване, укрывшись до пояса одеялом. В руках у него была книга в потрепанной обложке, которую он читал с явным удовольствием.

— Значит, так мы болеем? — участливо сказал Егор, переступая через комингс.

— А мы здесь, знаете ли, вдвоем с Александр Сергеичем…

— Что это у вас? — Непрядов кивнул на книгу.

Скиба повернул её обложкой, давая прочитать название. Это был «Временник пушкинской комиссии».

— Почти весь комплект довоенного выпуска удалось по случаю достать, — похвастал штурман. — Редкая удача.

— Всерьез увлекаетесь? — полюбопытствовал Егор, уже догадываясь, почему доктор называл Скибу «пушкинистом».

Рябоватое лицо штурмана вновь озарилось умиротворённым, восторженным светом.

— Водится за мной такой грех… — и сразу же почему-то насторожился, согнав с лица блаженную улыбку. — А что, не одобряете?