— Вот и будь после этого доброй, благодетельствуй людям! — воскликнула графиня.

Вечером, в день ареста, Бонебо появился в «Большом-У-поении», где вся семья Тонсаров предавалась великому ликованию.

— Радуйтесь, радуйтесь! Я сейчас узнал от Водуайе, что в наказание вам графиня не даст Катрин обещанной тысячи франков, — генерал не позволяет.

— Это негодяй Мишо присоветовал ей, — сказал Тонсар. — Матушка сама слышала, она мне рассказала в Виль-о-Фэ, когда я относил ей деньги и вещи. Ну, и пусть не дает! Катрин отдаст за участок наши пятьсот франков, а мы с Годэном подумаем, как рассчитаться за этот подвох... Так! Мишо вмешивается в наши делишки? Ладно же, ему тоже непоздоровится! Ему-то что за дело? Разве лес его? А заварил всю кашу он... Он же и пронюхал, чем тут пахнет, — в тот день, когда матушка перерезала глотку собаке. Ну, а если бы я вздумал совать нос в ихние дела? Если бы я рассказал генералу, что его жена разгуливает утром с молодым человеком по лесам, не боясь холодной росы? Видно, им вдвоем-то тепленько.

— Генерал что! — воскликнул Курткюис. — С генералом можно поладить, это все Мишо его подзадоривает... он коновод, а в деле своем ничего не смыслит... при мне все шло по-другому!

— Эх, — сказал Тонсар, — вот золотое времечко было... Верно, Водуайе?

— Скажу одно, — ответил Водуайе, — не будь здесь Мишо, мы опять зажили бы спокойно.

— Довольно болтать, — сказал Тонсар, — поговорим об этом в другой раз, в чистом поле, при луне.

В конце октября графиня уехала, оставив генерала в Эгах; он должен был вернуться в Париж значительно позже. Ей не хотелось пропустить премьеру в Итальянской опере; к тому же она в последнее время чувствовала себя одинокой и скучала, так как лишилась общества Эмиля, помогавшего ей коротать те часы, когда генерал охотился в своих владениях или был занят хозяйством.

Ноябрь выдался совсем зимний, темный, хмурый, с морозами и оттепелями, со снегом и дождем. По делу старухи Тонсар суд вызывал свидетелей, и Мишо ездил давать показания. Г-н Ригу принял участие в старухе, нанял для нее адвоката, который построил защиту на том, что имелись только показания свидетелей обвинения и не было свидетелей защиты; но показания Мишо и лесников, поддержанные показаниями стражника и двух жандармов, оказались решающими: мать Тонсара была приговорена к пяти годам тюрьмы, и адвокат сказал Тонсару-сыну:

— Вы обязаны этим показанию Мишо.

Однажды в субботний вечер Курткюис, Бонебо, Годэн, Тонсар, его дочери, жена, дядя Фуршон, Водуайе и несколько поденщиков сидели за ужином в трактире. Ночь была лунная; первый выпавший снег стаял, легкий мороз подсушил землю, и шаги человека не оставляли следов, по которым нередко открываются крупные преступления. Компания ела рагу из зайцев, пойманных в силки; было весело и пьяно: вчера только отпраздновали свадьбу Катрин, которую предстояло отвести в дом мужа, стоявший недалеко от усадьбы Курткюиса. Когда Ригу продавал участок земли, участок этот всегда находился на отлете и примыкал к лесу. Курткюис и Водуайе были с ружьями, так как собирались провожать молодую. Вся деревня уже спала, не светилось ни одного огонька. Гуляли только на свадьбе и шумели вовсю. В трактир вошла старуха Бонебо; все взоры устремились на нее.

— Женка его, видно, собралась родить, — шепнула она на ухо Тонсару и своему сыну. — Он едет за доктором Гурдоном в Суланж, приказал седлать лошадь.

— Присаживайся-ка, мать, — сказал Тонсар и, уступив ей свое место за столом, прилег на скамью.

В этот момент послышался топот лошади, галопом проскакавшей по дороге. Тонсар, Курткюис и Водуайе стремглав выбежали на улицу и увидели Мишо, мчавшегося по деревне.

— Ловко он понимает свое дело! — сказал Курткюис — Он проехал мимо крыльца вниз и взял на Бланжи по большаку — так всего безопасней...

— Да, — сказал Тонсар, — но обратно он повезет господина Гурдона...

— Он может его не застать, — заметил Курткюис — Доктора поджидали в Куше к почтмейстерше, — она не стесняется беспокоить людей в любой час дня и ночи.

— Ну, тогда он поедет по суланжской дороге на Куш, это прямее всего.

— И надежнее всего для нас, — сказал Курткюис — Сейчас луна, на большаке сторожей нет, не то что в лесу, и слышно издалека; от сторожек — из-за изгороди, там, где она подходит к лесочку, — по человеку можно стрелять в угонку, как по кролику, хоть на пятьсот шагов...

— Там он проедет в половине двенадцатого, — сказал Тонсар. — Полчаса у него уйдет на дорогу в Суланж и столько же на обратный путь... А ну как господин Гурдон встретится ему на дороге, ребятки?..

— Не беспокойся, — сказал Курткюис. — Я буду в десяти минутах от тебя, на той дороге, что правее Бланжи, по пути к Суланжу; Водуайе тоже будет в десяти минутах — на дороге в Куш, и если кто-нибудь поедет — почтовая ли карета, дилижанс, жандармы, ну, кто бы там ни был, — мы дадим выстрел в землю.

— А если я промахнусь?..

— Он прав, — заметил Курткюис— Я лучше стреляю, чем ты, Водуайе, я пойду с тобой. Бонебо встанет вместо меня и крикнет; оно будет понятнее, да и не так подозрительно.

Все трое вернулись в трактир, гулянье продолжалось. В одиннадцать часов Водуайе, Курткюис, Тонсар и Бонебо вышли, взявши ружья, но женщины не обратили на это внимания. Да и вернулись они уже через три четверти часа и продолжали пьянствовать до часу ночи. Обе дочери Тонсара, их мать и старуха Бонебо до того напоили мельника, поденщиков, двух крестьян и тестя Тонсара — Фуршона, что те свалились с ног и храпели, когда четверо приятелей вышли из трактира. По их возвращении спящих растолкали — все они лежали на прежних местах.

Пока в трактире шел кутеж, чета Мишо переживала смертельную тревогу. У Олимпии начались ложные схватки, и муж ее, думая, что это уже роды, не теряя ни минуты помчался за доктором. Но не успел он уехать, как боли прекратились, потому что все мысли бедной женщины сосредоточились на опасности, грозившей ее мужу в такой поздний час здесь, где все были настроены против него, где было столько отпетых негодяев, и эта душевная боль была так сильна, что сразу притупила и заглушила ее физические страдания. Напрасно служанка твердила ей, что все эти тревоги — плод воображения; она как будто не понимала слов и сидела в спальне у камина, чутко прислушиваясь ко всякому звуку, доносившемуся снаружи; страх ее возрастал с каждой минутой; Олимпия даже велела разбудить работника, хотела ему что-то приказать, но так ничего и не приказала. Бедняжка в лихорадочном волнении ходила взад и вперед по комнате, заглядывала то в одно, то в другое окно, открывала их, хотя было уже холодно; потом спускалась вниз, отворяла входную дверь, всматривалась в даль и прислушивалась...

— Нет... все еще нет! — повторяла она. И в отчаянии снова шла в спальню.

Около четверти первого она крикнула: «Едет, я слышу стук копыт его лошади!» И сошла вниз в сопровождении работника, который отправился открывать ворота. «Странно, — подумала она, — он возвращается через Кушский лес». И тут же застыла, не в силах пошевельнуться, онемев от ужаса. Ужас охватил и слугу, в стуке копыт мчавшейся во весь опор лошади, в звяканье пустых стремян, в выразительном ржании, — так ржет лошадь, потерявшая седока, — было что-то тревожное. Скоро — слишком скоро для несчастной женщины — лошадь, тяжело дыша и вся в мыле, подскакала к воротам, но без всадника. Она порвала поводья, в которых, вероятно, запуталась. Олимпия в полной растерянности смотрела, как слуга отворяет ворота. Увидев лошадь, она без единого слова, как безумная, бросилась к замку; добежав туда, упала под окнами генерала и громко крикнула:

— Они его убили!..

Крик этот был так ужасен, что разбудил графа; он позвонил, поднял на ноги весь дом. Услышав стоны г-жи Мишо, разрешившейся мертвым младенцем, генерал и слуги подбежали к ней. Несчастную женщину подняли, она была при смерти. Олимпия скончалась, сказав генералу: